Александр Невский
 

Глава четвертая. Киевская Русь в X — начале XI в.

Первые полтора столетия исторической жизни Киевской Руси известны нам по скупым намекам источников, требующим пристального внимания и осторожности. Из суммы намеков и осмыслений выясняется все же процесс сложения государственности и государства. Государственность, классовые отношения, окняжение земли началось еще на уровне племенных союзов, т. е. примерно в полутора десятках отдельных центров. Примером может служить племенной союз Вятичей на Оке, где, по данным восточных географов, существовали князья («главы» племен) и верховный князь всего союза («глава глав»), соответствующий «светлому князю» договора 911 г. Ежегодный объезд подвластных племен и сбор повинностей — «приношений» — это уже оформленные узаконенные отношения господства и подчинения, осуществление реальной власти «светлого князя», окруженного конной дружиной в «превосходных кольчугах».

Источником сведений о том, что делалось внутри «страны Вантит» являлась, как предполагают, «Анонимная записка» середины IX в. Данные об отдаленном (и не самом передовом) союзе вятических племен мы вправе экстраполировать на все остальные известные нам союзы славянских, литовско-латышских и финских племен Восточной Европы с теми или иными локальными поправками относительно темпа и хронологии общего процесса первичной феодализации.

Одновременно с этим повсеместным процессом превращения союзов племен, как высшей формы первобытного общества, в первичные феодальные организмы шел процесс интеграции союзов, несравненно ускорявший историческое развитие. Объединение племенных союзов кое-где могло быть добровольным (например, в зоне кочевнических набегов), но зачастую осуществлялось и прямой силой.

Центром интеграции вполне естественно и закономерно стал Русский союз племен, объединивший уже в VI в. н. э. собственно Русь, Полян и Северян. К IX в. он распространил свою власть на союзы Древлян, Дреговичей, Волынян (?), Полочан. Однако, политические границы Киевской Руси, «союза союзов» племен были очень изменчивы: то один, то другой союз выходил из повиновения, отстаивая свою суверенность. На протяжении целого столетия Киеву приходилось вести повторные войны с землями Древлян, Тиверцев, Радимичей, Вятичей, Волынян. Местная племенная феодализирующаяся знать противостояла киевским дружинам и, как мы видели на примере древлянских князей, могла объединить народные массы против киевских дружин (945 г.).

Феодальная иерархия «всякого княжья» складывалась в Киевской Руси не столько путем пожалований, сколько путем вовлечения племенной знати в общий процесс. Первым общегосударственным мероприятием, превосходящим по своей масштабности все внутриплеменные дела местных князей, было полюдье. Недаром это русское слово вошло и в язык греческого цесаря и в язык скандинавских саг. Полгода в году киевский князь и его дружины посвящали объезду огромной территории ряда племенных союзов, проделывая путь около 1500 км, а во вторую, летнюю, половину года организовывали грандиозные военно-торговые экспедиции, везшие результаты полюдья по Русскому морю в Болгарию и Византию в одном направлении и на Каспий в другом. Во втором случае русские сухопутные караваны достигали Багдада и даже Балха по пути в Индию.

Систематические ежегодные экспедиции в Византию и Халифат сквозь степи, занятые воинственными хазарами, мадьярами и печенегами, требовали сложной и громоздкой системы осуществления. На Черном море появилась такая мощная база, как озерно-морской «остров русов» в Добрудже и гирлах Дуная («Дунайцы» русских летописей). В ряде экспедиций, возможно, принимали участие наемные отряды варягов, но это приводило и к внутренним трениям (дружина Игоря и варяги Свенельда) и к серьезным внешним осложнениям: десятки лет русские высаживались на любом берегу «Хорезмийского» («Хвалынского», Каспийского) моря и вели мирный торг, а в самом начале X в., когда Киевом владел Олег, «русы» (в данном случае, очевидно, варяги русской службы) произвели ряд жестоких и бессмысленных нападений на жителей Каспийского побережья.

Военная сила Киева и порождаемое ею внешнеполитическое могущество, закрепленное договорами с империей, импонировали «всякому княжью» отдаленных племен, получавшему под покровительством Киева возможность приобщения к мировой торговле, и частично ослабляли сепаратизм местной знати. Так обстояло дело к середине X в., когда в результате хищнических поборов сверх тарифицированной дани князь Игорь киевский был взят в плен древлянами и казнен ими. Главой государства, регентшей при малолетнем Святославе стала вдова Игоря Ольга, псковитянка родом.

В летописи, завершенной еще в конце X в., содержится много облеченных в эпическую форму рассказов — о трех поколениях киевских князей: Игоре и его жене Ольге, их сыне Святославе и внуке — Владимире, которого церковники называли святым, а народ воспел как Владимира Красное Солнышко.

Первым действием княгини Ольги была месть древлянам за убийство ее мужа, месть, которой она придала государственно-ритуальный характер. Впрочем, этот раздел летописи настолько пронизан духом эпических сказаний, что, может быть, отражает не историческую реальность, а желательную форму былины — назидание. По этому сказанию события происходили так: древляне послали в Киев в ладьях (по Тетереву и Днепру) посольство, которое неожиданно сделало предложение молодой вдове стать женой древлянского князя Мала. «Послала нас Древлянская земля сказать тебе: мужа твоего убили потому, что был он словно волк, восхыщая и грабя, а наши князья хороши, так как они хорошо управляли Древлянскую землю. Выходи замуж на нашего князя Мала!»

Автор сказания построил его на контрастах: сначала древляне убивают главу государства, а затем устраивают сватовство. В дальнейшем игра на контрастах продолжается. Ольга дает послам коварный совет потребовать, чтобы их несли к княгине в ладье. Доверчивые древляне принарядились, и сидя в ладье, позволили нести себя к каменному терему Ольги. А на княжьем дворе была заранее вырыта яма, в которую ввергли послов и живыми закопали в землю.

В Древлянскую землю Ольга отправила гонцов, которые передали древлянам (ничего не знавшим о расправе с первым посольством), что княгиня согласна на брак и просит прислать за ней почетное посольство из «нарочитых мужей», так как иначе киевляне не отпустят ее из Киева. Древляне «избьраша лучьшая мужа, иже дьржаху Деревьску землю». Новым послам Ольга предложила по русскому обычаю (в сказках: «гостя в баньку сведи, накорми, напои — потом речи веди») вымыться в бане. В бане древлянских послов заперли, а баню подожгли, «и ту изгореша вьси».

Обе формы мести воспроизводят тогдашние погребальные обряды: путешественников, умерших в дороге, хоронили в ладьях; обычным видом погребения было сожжение в небольшом домике. Следующей стадией погребального обряда была насыпка над ладьей или над спаленной домовиной огромной курганной насыпи, и завершала все это тризна и погребальный пир.

Сказание о мести вдовы Игоря было создано как антитеза неслыханному факту убийства великого князя во время полюдья. Автор сказания, во-первых, установил отступление от обычной нормы дани, во-вторых, указал на причину такого отступления — непомерную роскошь варяжских наемников и зависть русских дружин.

В третьей, главной, части своего сказания автор использует для устрашения своевольных древлян, поднявших руку на «кагана Руси», языческую погребальную символику: приплывшие послы зарыты в ладье на глазах насмехающейся над ними Ольги. Второе знатное посольство сожжено. Для заключительной части погребального обряда — насыпки кургана — княгиня Ольга едет в самую Древлянскую землю. Автор сказания и здесь верен себе, своей любви к контрастам. Когда объявляется воля княгини, то слушатели сказания воспринимают все буквально — так, как предназначено для древлян, не подозревая коварства и жестокости истинного замысла, который раскрывается в конце каждого эпизода. Княгиня едет к древлянам «да поплачюся над гробъмь его» (Игоря). Там Ольга «повеле съсути [насыпать] могилу велику и яко съсъпоша — повеле тризну творити». «Тризна» — это воинские игры, состязания в честь умершего полководца. После тризны начался поминальный пир, завершившийся, «яко упишася древляне», тем, что киевские дружинники изрубили пьяных древлян «и исекоша их 5000». Трудно ручаться за достоверность всех деталей, занесенных в летопись, но совершенно неправдоподобно выглядит неведение древлян о том, что происходило в Киеве. Древлянская земля очень близко подходила с запада к Киеву (1—2 дня пути), и всенародное сожжение посольства в центре столицы никак не могло остаться тайным.

Неведение древлян — литературный прием, необходимый для связи отдельных звеньев задуманного рассказа. Вероятно, смерть великого князя в полюдье была как-то отомщена киевлянами, но «сказание о мести Ольги», как условно можно назвать этот рассказ, это не отражение реальных событий, а устрашающее эпическое произведение, созданное в интересах киевской монархии. Язычник-киевлянин не мог еще сказать, «взявший меч от меча и погибнет», и он создал страшную картину мести, используя языческую символику погребального костра и поминок.

Заключительный эпизод сказания связан с реальной осадой древлянского города Искоростеня [современный Коростень] Ольгой. Целый год киевские войска осаждали город, под которым был убит Игорь, но искоростенцы не сдавались, опасаясь мести. Ольга и здесь поступила, с точки зрения средневекового поэта, мудро — она заявила горожанам: «а уже не хощю мыцати [мстить], но хощю дань имати по малу и съмиривъшися с вами; поиду опять [назад, вспять]». В замысле малой дани снова сказалось возводимое в степень мудрости, коварство киевской княгини: «аз бо не хощю тяжькы дани възложити, якоже мужь мой, но сего прошю у вас мала... дадите ми от двора по три голуби, да по три воробие». Искоростенцы обрадовались небывалой и действительно легчайшей дани. Ольга же, получив птиц, приказала привязать кусочки серы к каждой птице и вечером, в сумерки, сера была подожжена, и голуби и воробьи отпущены в свои гнезда в голубятни и под застрехи. Город запылал. Горели клети, башни, спальные помещения «и не бе двора, идеже не горяше...» Люди побежали из города и были или избиты или обращены в рабство. Два умерщвленных посольства древлянской знати, 5000 древлян, убитых у кургана Игоря, и сожженный дотла мятежный город — таков итог борьбы древлян с Киевом.

Автор «Сказания о мести» воздействовал примитивным художественным средством на примитивное, полупервобытное сознание своих современников, и к мечам киевских дружинников он присоединял идеологическое оружие, заставляя своих слушателей поверить в мудрость и непобедимость киевского княжеского дома. Обман, коварство, непревзойденная жестокость главной героини сказания, очевидно, не выходили из рамок морали того времени. Они не осуждаются, а, напротив, прославляются как свойства и преимущества высшего мудрого существа. В этом отношении «Сказание о мести» является исключительно интересным литературно-политическим произведением, первым целенаправленным (первоначально, вероятно, устным) сказом о силе Киева. Включение сказания в летопись при внуке Ольги Владимире показывает ценность его для официального государственного летописания.

Спустя полтора столетия летописец конца XI в. обратился к эпохе княгини Ольги и ее сына Святослава как к некоему политическому идеалу. Он был недоволен современным ему положением (время Всеволода Ярославича), когда княжеские тиуны «грабили и продавали людей». Летописец (киево-печерский игумен?) вспоминает давние героические времена, когда «кънязи не събирааху мънога имения, ни творимых вир [ложных штрафов], ни продашь въскладааху на люди, но оже будяше правая вира — и ту възьма, даяше дружине на оружие. А дружина его кормяхуся, воююще иные страны».

Автор в своем предисловии к историческому труду обращается к читателям: «Приклоните ушеса ваша разумьно, како быша древьнии кънязи и мужие их и како обарааху [обороняли] Русскыя земля и иные страны приимаху под ся». Если в военном отношении идеал этого летописца-социолога — князь Святослав, то в отношении внутреннего устройства Руси, очевидно — Ольга, так как в летопись внесены, сразу же вслед за «Сказанием о мести», сведения о новшествах, введенных княгиней. Месть местью, а государству нужен был порядок и регламентация повинностей, которая придавала бы законность ежегодным поборам:

«И иде Ольга по Деревьстей земли с сынъмь своимь и с дружиною, уставляющи уставы и урокы. И суть становища ея и ловища...»

«В лето 6455 (947) иде Ольге Новугороду и устави по Мъсте погосты и дани и по Лузе оброкы и дани. И ловища ея суть по вьсеи земли и знамения и места и погости. И сани ея стоять в Пльскове и до сего дьне. И по Дънепру перевесища и по Десне. И есть село ея Ольжичи и доселе»1.

Летопись сохранила нам драгоценнейшие сведения об организации княжеского домениального хозяйства середины X в. Здесь все время подчеркивается владельческий характер установлений Ольги: «ее становища», «ее ловища», «ее знамения», «ее город Вышгород», «ее село». То, что сообщено в этой летописной статье, совершенно не противоречит тому большому полюдью киевских князей, о котором шла речь выше. То полюдье, по-видимому, шло большим кольцом по Днепру до Смоленска и далее — вниз по Десне; о нем здесь нет речи. Днепра и Десны касаются только «перевесища», т. е. огромные сети на птиц, связанные с княжеским застольем и, по всей вероятности, географически охватывавшие девственный угол между Днепром и Десной, в вершине которого стоял княжий Вышгород.

В побежденной Древлянской земле установлен порядок, возложена тяжкая дань (две трети на Киев, одна треть на Вышгород). Определены повинности — «уроки» и «уставы», под которыми следует понимать судебные пошлины и поборы. В интересах безопасности предстоящего взимания дани Ольга устанавливает свои становища, опорные пункты полюдья. Кроме того, устанавливаются пределы княжеских охотничьих угодий — «ловищ», за нарушение которых три десятка лет спустя внук Ольги убил варяга Люта Свенельдича. Как видим, здесь уже устанавливается тот каркас княжеского домена, который столетием позже оформится на страницах Русской Правды.

Обширные домениальные владения указаны на севере (за пределами «большого полюдья»), в Новгородской земле. Здесь Ольга устанавливает дани и оброки на запад (по Луге) и на восток (по Мсте) от Новгорода. На Мсте, являвшейся важной торговой магистралью, связывавшей балтийский бассейн с каспийским, Ильмень и Волхов с Верхней Волгой, Ольга ставит погосты. Мста выделена особо, очевидно, в силу этого своего исключительного положения, но тут же добавлено, что погосты ставились по всей (подразумевается Новгородской) земле. Кроме погостов, перечислены основные промысловые угодья, дававшие «мед, воск и скору»: «знамения» (знаменные борти), «ловища» (охотничьи угодья) и «места», возможно, означавшие главные рыболовные места. Для осуществления всех нововведений (или дополнений) Ольги необходимо было произвести размежевание угодий, охрану границ заказников и назначить соответствующую прислугу для их систематического использования.

Самым интересным в перечне мероприятий княгини является упоминание об организации становищ и погостов. Становища указаны в связи с Древлянской землей, где и ранее происходило полюдье. Возможно, что при Игоре киевские дружины пользовались в качестве станов городами и городками местных древлянских князей (вроде Овруча, Малина, Искоростеня) и не строили своих собственных опорных пунктов в Деревской земле. Конфликт с местной знатью и «древлянское восстание» потребовали новых отношений. Потребовалось строительство своих становищ для безопасности будущих полюдий. И Ольга их создала.

На Севере, за пределами большого полюдья, за землей Кривичей в Новгородской земле киевская княгиня не только отбирает на себя хозяйственные угодья, но и организует сеть погостов-острогов, придающую устойчивость ее домениальным владениям на Севере, в тысяче километрах от Киева.

Различие между становищем и погостом было, надо думать, не слишком велико. Становище раз в год принимало самого князя и значительную массу его воинов, слуг, ездовых, гонцов, исчислявшуюся, вероятно, многими сотнями людей и коней. Поскольку полюдье проводилось зимой, то в становище должны были быть теплые помещения и запасы фуража и продовольствия. Фортификация становища могла быть не очень значительной, так как само полюдье представляло собой грозную военную силу. Оборонительные стены нужны были только в том случае, если в становище до какого-то срока хранилась часть собранной дани.

Погост, удаленный от Киева на 1—2 месяца пути, представлял собой микроскопический феодальный организм, внедренный княжеской властью в гущу крестьянских «весей» и «вервей». Там должны были быть все те хозяйственные элементы, которые требовались и в становище, но следует учесть, что погост был больше оторван от княжеского центра, больше предоставлен сам себе, чем становища на пути полюдья. Полюдье устрашало окрестное население; ежегодный наезд всего княжьего двора был гарантией безопасности, чего не было у погоста, — подъездные, данники, емцы, вирники, посещавшие погост, тоже были, конечно, вооруженными людьми, но далеко не столь многочисленными, как участники полюдья. В силу этого погост должен был быть некоей крепостицей, острожком со своим постоянным гарнизоном. Люди, жившие в погосте, должны были быть не только слугами, но и воинами. Оторванность их от домениальных баз диктовала необходимость заниматься сельским хозяйством, охотиться, ловить рыбу, разводить скот. Что касается скота и коней, то здесь могли и должны были быть княжеские кони для транспортировки дани и скот для прокорма приезжающих данников («колико черево возметь»). На погосте следует предполагать больше, чем на становище, различных помещений для хранения: дани (воск, мед, пушнина), продуктов питания гарнизона и данников (мясо, рыба, зерно и т. п.), фуража (овес, сено).

Весь комплекс погоста нельзя представить себе без тех или иных укреплений. Сама идея организации погоста, внедренного в покоренный князем край, требовала наличия укреплений, «града», «градка малого». Поэтому у нас есть надежда отождествить с погостами некоторые городища IX—XI вв. в славянских и соседних землях.

Единственный случай, когда археологом был обследован погост, упоминаемый в грамоте 1137 г., — это погост Векшенга (при впадении одноименной реки в Сухону, в 89 км к востоку от Вологды): «...у Векшенге давали 2 сорочка [80 шкурок] святой Софии». А.В. Никитин обследовал место рядом с селом, до сих пор называемое «Погостом». Это обычное мысовое городище треугольной формы, у которого две стороны образованы оврагами, а с третьей стороны, соединяющей мыс с плато, прорыт ров. Городище небольших размеров. Укреплено оно было, по всей вероятности, тыном. Культурного слоя на самом городище почти нет — люди проживали, очевидно, на месте современного села Векшенги.

Количество становищ и погостов IX—XI вв. мы определить точно не можем. Для большого полюдья становищ должно быть не менее 50, «штат» каждого становища должен был насчитывать несколько десятков человек. К этому следует добавить села, расположенные вокруг опорного пункта (как становища, так и погоста), в которых жили и пахали землю люди, обслуживавшие стан или погост.

Количество погостов, вероятно, значительно превышало число прежних становищ, но мы лишены возможности его определить. Можно думать, что плотность погостов в северной половине Русских земель могла быть значительной, а общее их количество для земель Псковской, Новгородской, Владимиро-Суздальской, Рязанской, Муромской можно ориентировочно (исходя из грамоты 1137 г.) определить в 500—2000.

В социологическом смысле первоначальные погосты представляли собой вынесенные вдаль, в полуосвоенные края, элементы княжеского домена. Погост в то же время был и элементом феодальной государственности, так как оба эти начала — домениальное и государственное — тесно переплетались и в практике и в юридическом сознании средневековых людей.

Погосты были как бы узлами огромной сети, накинутой князьями I—XI вв. на славянские и финно-угорские земли Севера; в ячейках этой сети могли умещаться и боярские вотчины и общинные пашни, а погосты представляли собою те узлы прочности, при помощи которых вся сеть держалась и охватывала просторы Севера, подчиняя их князю.

Каждый погост с его постройками, оборонительным тыном, примыкавшими к нему селами и пашнями, где вели свое хозяйство люди, поддерживавшие порядок в погосте, представлял собой как бы микроскопическое полусамостоятельное государство, стоявшее в известной мере над крестьянскими мирами-вервями местного коренного населения. Сила его заключалась не в тех людях, которые жили в погосте и окружавших его сельцах, а в его связи с Киевом (а позднее с местной новой столицей), с государством в самом обширном смысле слова. Надо полагать, что каждый погост, каждый узел государственной сети был связан с соседними погостами, а все погосты в целом представляли собой первичную форму живой связи столицы с отдаленными окраинами: гонцы из Киева могли получать в каждом погосте свежих коней, чтобы быстро доехать до следующего погоста; иные вести могли передаваться от погоста к погосту самими их жителями, лучше гонцов знающими дороги, местные топи и гати.

В наших средневековых источниках понятие «погоста» вплетено в такой комплекс: погост, село, смерды. Смерды — это не все крестьянское население (которое именовалось «людьми»), а определенная часть его, близко связанная с княжеским доменом, подчиненная непосредственно князю, в какой-то мере защищаемая князем (смерда нельзя мучить «без княжья слова») и обязанная нести определенные повинности в пользу князя. Смерды платили дань. Наиболее почетной обязанностью смердов была военная служба в княжеской коннице, ставившая смердов на одну ступень выше обыкновенных крестьян-общинников2.

Смерды пахали землю, проживали в «селах», а приписаны были к «погостам». «...А кто смерд — а тот потягнеть в свой погост» (грамота 1270 г.).

Современное нам слово «село» имеет расширительное значение сельского поселения вообще и близко к понятию деревни. В древней Руси обычная деревня называлась древним индоевропейским словом «весь», а слово «село» являлось обозначением владельческого поселка, домениального княжеского или боярского селения. Смерды жили в «селах», а не в «весях»: «...А смерд деля помолвих, иже по селам живут...» (Вопрошание Кирина XII в.).

Летописные сведения о реформах княгини Ольги в 947 г. драгоценны тем, что дают нам начальную точку отсчета исторической жизни такого комплекса, как «погост — село — смерды».

Система эксплуатации «людей», крестьян-вервников, в их весях состояла из следующих элементов: дань, взимаёмая во время полюдья, и ряд повинностей («повоз», изготовление ладей и парусов, постройка становищ) в виде отработочной ренты. Дань взималась, по всей вероятности, местной племенной знатью, делившейся (поневоле) с киевским князем. Кроме того, с середины X в. нам становятся известными некоторые разделы княжеского домениального хозяйства.

За пределами «большого полюдья», на севере Руси, домениальное княжеское хозяйство утверждалось в виде системы погостов, окруженных селами с проживавшими в них данниками князя — смердами.

Время княгини Ольги, очевидно, действительно было временем усложнения феодальных отношений, временем ряда запомнившихся реформ, укреплявших и юридически оформлявших обширный, чересполосный княжеский домен от окрестностей Киева до впадающей в Балтийское море Луги и до связывающей Балтику с Волгой Мсты.

Переломный характер эпохи Игоря и Ольги середины X в. ощущается и в отношении к христианству. Официальное принятие христианства как государственной религии произошло позже, в 988 г., первое знакомство с христианством и эпизодическое крещение отдельных русских людей началось значительно раньше, в 860-е годы, но в середине X в. мы уже ощущаем утверждение христианства в государственной системе. Сравним два договора с греками: при заключении договора 911 г. русские послы клянутся только языческим Перуном (послы-варяги тоже клянутся чужим для них русским Перуном), а договор 944 г. скрепляется уже двоякой клятвой как Перуну, так и христианскому богу.

«Мы же, елико нас крьстилися есмы, кляхомъся цьркъвию святаго Илие в съборьней църкъви и предълежащьмь чьстьнымь крьстъмь...»

Церковь святого Ильи (сближаемого с Перуном-громовержцем) находилась в торговой части Киева, на Подоле, «над Ручаем, коньць Пасынъче Беседы». Важно отметить, что церковь названа «соборной», т. е. главной, что предполагает наличие и других христианских храмов. Кроме крещеных русских, упомянуты крещеные хазары и варяги. Христианство представляло в то время значительную политическую и культурную силу в Европе и на Ближнем Востоке. Принадлежность к христианской религии облегчала торговые связи с Византией, приобщала к письменности и обширной литературе. К этому времени ряд славянских стран уже принял христианство. Для наших земель наибольшее значение имела христианизация Болгарии (864 г.) и изобретение славянской письменности Кириллом и Мефодием (середина IX в.). К середине X в. в Болгарии создалась уже значительная церковная литература, что облегчало проникновение христианства на Русь. Вполне возможно, что одним из связующих звеньев между Болгарией и Киевской Русью был «остров русов», земля «дунайцев», нередко находившаяся в политической зависимости от Болгарского царства. Древнейшая русская кириллическая надпись 943 г. обнаружена именно там. Второй точкой соприкосновения древних русов с болгарскими культурными центрами был сгусток «русских» пристаней на болгарском побережье Черного моря между Констанцей и Варной.

Князь Игорь был язычником: он и клятву давал не в Ильинской церкви, а «приде на хълм, къде стояше Перун и покладоша оружие свое и щиты и злато»; и похоронен он был Ольгой по языческому обряду под огромным курганом. Но среди его боярства, его послов к императорам Византии была уже какая-то часть христиан, «крещеной руси».

Вдова Игоря, княгиня Ольга, регентша малолетнего Святослава впоследствии приняла христианство и, возможно, предполагала сделать его государственной религией, но здесь сразу резко обозначилось противоречие, порожденное византийской церковно-политической концепцией: цесарь империи был в глазах православных греков наместником бога и главой как государства, так и церкви. Из этого делался очень выгодный для Византии вывод — любой народ, принявший христианство из рук греков, становился вассалом греческого императора, политически зависимым народом или государством.

Киевская Русь, спокойно смотревшая на христианские верования, предпочитала такие равноправные взаимоотношения с Византией, которые определялись взаимной выгодой, равновесием сил и не налагали бы на Русь никаких дополнительных обязательств, связанных с неубедительной для нее божественностью императора.

Объявленное Ольгой в 955 г. желание креститься в христианскую веру следует расценивать не как эпизод ее личной жизни, а как политический поединок двух монархов, возглавлявших две крупнейшие державы того времени, поединок, в котором каждая сторона стремилась обусловить свою позицию в предстоящей ситуации. Мы не знаем предмета спора, не знаем пределов пожеланий сторон, так как переговоры были тайными и в известные нам источники просочились только намеки и недомолвки. Хотя следует сказать, что автором одного из источников был непосредственный участник этих тайных бесед — сам цесарь Константин Багрянородный, тот самый, который оставил нам подробное описание русского полюдья. Император, как видим, умел хранить тайны.

В русскую летопись включено особое сказание о поездке русской княгини-регентши в Константинополь:

«В лето 6463 [955 г.] Иде Ольга в Грькы и приде Цесарюграду. И бе тъгда цесарь Костянтин сын Леонов и приде к нему Ольга. И видев ю добру сущю зело лицьмь и съмысльну, удививъся цесарь разуму ея, беседова к ней, рек еи: «Подобьна еси цесарьствовати в граде семь с нами».

Сказание составлено не по свежим следам — в некоторых списках цесарь назван Цимисхием (969—976 гг.), начавшим царствовать после смерти Ольги; в приведенном отрывке другая несообразность — цесарь сватается к русской княгине, тогда как у него жива была жена, беседовавшая с Ольгой. Ольга ответила Константину, что она язычница и хочет, чтобы ее крестил он сам:

«— Аз погана есмь. Да аще мя хощеши крьстити, то крьсти мя сам.

Аще ли (ин), то не крыцюся

И крьсти ю цесарь с патриархъм...»

«Бе же имя ей наречено в крыцении Олена, якоже и древьняя цесарица, мати Великого Костянтина»

Выбор христианского имени весьма символичен: Ольге дали имя императрицы Елены, принимавшей в IV в. участие в утверждении христианства как государственной религии империи. Цесарь Константин Великий и его мать Елена были за это признаны православной церковью «равноапостольными». Наречение русской княгини при крещении Еленой очень прозрачно намекало на устремление Византии установить с ее помощью христианство на Руси как официальную религию и тем самым поставить молодое, но могучее славянское государство в вассальные отношения к цесарю Византии. Далее сказание разрабатывает понравившуюся автору неправдоподобную, но занятную романическую тему: Константин Багрянородный будто бы сделал формальное предложение Ольге-Елене: «Хощю тя пояти собе жене».

С легкой руки В.Н. Татищева историки считали Ольгу в момент приезда ее в Царьград пожилой женщиной 68 лет от роду и усматривали несообразность в сватовстве к ней именно в этом3. Произведем примерный расчет, исходя из известных нам данных и обычаев древней Руси. Святослав — единственный ребенок Ольги. В 946 г. он символически начинал битву с древлянами, бросая копье, но оно упало у самых ног его коня — «бе бо вельми детеск». В древней Руси мальчика сажали впервые на коня в 3 года (обряд «постригов»); очевидно, княжичу Святославу три года уже исполнилось, но то, что он смог пробросить копье только «сквозе уши ко-неви», говорит о том, что ему было не более 3—5 лет («вельми детеск»). Следовательно, он родился в 941—943 г. Замуж в древней Руси выходили обычно в 16—18 лет. Ольга по этим расчетам родилась в 923—927 гг. В момент бесед с Константином ей должно было быть 28—32 года. Ольгу правильнее было бы назвать молодой вдовой, а не сильно пожилой княгиней4.

Ольга, торжествуя, ответила сватающемуся цесарю: «Како хощещи мя пояти, крьстив мя сам и нарек ся дъщерию?» Крестный отец по церковным порядкам не мог жениться на своей крестнице. Автор сказания изображает дело так, как будто бы Ольга заранее задумала крещение как способ избавления от нежелательного брака с императором. Получив такой коварный ответ, цесарь будто бы воскликнул: «Преклюкала ми [перехитрила меня] еси, Ольго!». И дасть ей дары мъногы: злато и сьребро и паволокы и съсуды разноличьныя и отъпусти ю, нарек ю дъщерию собе»5.

Сам Константин описал свои встречи с Ольгой в книге «О церемониях» под 957 г. Здесь описаны дары русскому посольству, упомянуто золотое блюдо, на котором было поднесено 500 милиарисиев. Об этом блюде упомянул новгородский купец Добрыня Ядрейкович, побывавший в Константинополе в 1211 г. Он писал, что видел в Софийском соборе «блюдо велико злато, служебное Олгы Русской, когда взяла дань, ходивше ко Царюго-роду».

Император, описывая церемонию приема Ольги в своем дворце, упомянул два ее визита — 9 сентября и 18 октября. Ольга прибыла со своим священником Григорием. О крещении княгини император не говорит ничего. Трудно допустить, что если бы Ольга действительно была окрещена в Царьграде императором и патриархом, то Константин, перечисливший состав посольства, размер уплат, приемы, беседы и обеды, не намекнул бы в своем тексте на это важное событие. Вероятнее всего, что Ольга прибыла в Византию уже христианкой (недаром при ней был священник, вероятно — духовник), а красочный рассказ о крещении ее императором — такая же поэтическая фантазия русского автора, как и сватовство женатого Константина. Предметом долгих и, очевидно, не вполне удовлетворивших стороны переговоров было нечто иное, не связанное ни с крещением, ни с браком. Из слов Добрыни Ядрейковича явствует, что Ольга взяла у греков «дань», но это скорее всего просто богатые дары. Летописное сказание раскрывает больше:

«Си же Ольга приде Кыеву, и, якоже рекохом, присъла к ней цесарь Грьчьскый, глаголя, яко «мъного дарих тя. Ты бо глаголаше къ мъне, яко, аще възвращюся в Русь — мъногы дары присълю ти: челядь и воск и скору и вои в помощь». Отъвещавъши же Ольга, рече к сълом [послам] «Аще ты, рьци, такоже постоиши у мене в Почайне, якоже аз в Суду, то тъгда ти дамь».

Выясняются две важные подробности: во-первых, русское посольство слишком долго держали в цареградской гавани («Суд»), а во-вторых, Ольга обещала за что-то дать «дары многи». Кончилось дело тем, что Ольга сама получила какую-то «дань»; даров и воев из Киева не прислала и очень злопамятно пообещала Константину, что если бы ему довелось приехать в Киев, то он натерпелся бы у нее в киевской гавани Почайне. Главным предметом обсуждения был, очевидно, пункт о военной помощи Византии со стороны Киевской Руси. У многих историков возникла мысль о том, что, причиной напряженности переговоров был вопрос об организации русской церкви с элементами самостоятельности6.

Через два года, в 959 г., судя по западноевропейским источникам, Ольга направила послов к германскому императору Оттону I якобы с просьбой прислать епископа и священников. Просьба, «как оказалось впоследствии, была притворной»7.

Однако на Русь отправился (заранее посвященный в епископы Руси) монах Адальберт. В 962 г. Адальберт, «не сумев преуспеть пи в чем, для чего он был послан, и видя свой труд тщетным, вернулся назад. На обратном пути из Киева некоторые из его спутников были убиты и сам он с большим трудом спасся»8.

Возможно, что Ольга действительно думала об организации церкви на Руси и колебалась между двумя тогдашними христианскими центрами — Константинополем и Римом. Представитель римской курии был изгнан русскими и едва уцелел; представитель константинопольской патриархии не был послан. Не сыграла ли здесь свою роль византийская концепция Церковно-политического вассалитета?

Русский летописец довольно наивно радовался тому, что и патриарх и император назвали Ольгу дочерью. Это не только и не столько «указание на определенную степень престижа того или иного государя»9 сколько определение политической дистанции между «отцом» и «сыном» или «дочерью». Когда какой-либо русский князь XII в. просил великого князя принять его в вассалы, то он просил как милости права называться его сыном и «ездить подле его стремень».

Напутствие Константина Ольге в итоге всех переговоров («нарек ю дъщерию собе») едва ли было напутствием предполагаемого крестного отца своей великовозрастной крестнице. Это было определением ситуации с точки зрения главы империи и церкви: русская княгиня расценивалась им не как равноправная «сестра» цесаря, а всего лишь как подчиненная ему «дщерь». Такая концовка переговоров и вызвала, очевидно, отказ Ольги от присылки русских товаров, от посылки русского вспомогательного корпуса и притворное заигрывание с римской церковью. Этим же объясняются и злобные воспоминания княгини о самих переговорах в Константинополе, когда ей долгое время пришлось жить не во дворце, а на корабле в Босфоре.

Как видим, эпоха Ольги отмечена рядом новшеств: в дополнение к старому полюдью, проводимому князем совместно со своими мужами (и местными князьями), организуется собственно княжеский домен. Далеко на севере, в Новгородской земле, на бойких международных путях (Мста) организуются погосты, новая форма окняжения земель вне зоны полюдья. Для упрочения княжеской власти над населением земель, объявленных принадлежащими киевскому князю, применялись две различных формы мероприятий: во-первых, устанавливалась более определенная фиксация повинностей и их норм («уставы», «уроки», «оброки» и «дани»), а во-вторых, создавались эпические произведения, прославлявшие великую княгиню в ее внешней политике (исторически недостоверное сказание о крещении в Царьграде), и устрашающее «Сказание о мести» — первое на Руси монархическое произведение, рассчитанное на запугивание народных масс и местной знати показом трагической обреченности всех попыток неповиновения Киеву. К этому же разряду охранительных государственных мер следует отнести и попытку введения христианства Ольгой.

Государство Киевская Русь выглядит уже вполне оформившимся и в меру исторических условий устроенным. Эпоха Ольги завершала собою большой, полуторастолетний период истории Руси — от «каганата русов» начала IX в. до Киевской Руси середины X в., описанной авторами разных стран.

В самых восторженных тонах придворного панегирика описано русским летописцем короткое княжение Святослава Игоревича (964—972 гг.). Страницы, посвященные этому князю, являются не столько хроникой событий, сколько воспеванием доблести, рыцарства и мудрости молодого князя, «славой», «хвалой» ему, где восхищение преобладает над добросовестным описанием. Автор небрежен в датировке событий, его не интересует география театра военных действий (он пропускает такие известные города, как Филиппополь, Преслав Великий, Аркадиополь). Даже император Византии у него оставлен без имени, точь-в-точь как в том сказании, каким пользовался Нестор, извлекая из него сведения о путешествии князя Кия в Царьград «к цесарю, которого не съвемы». Имя императора Ионна Цимисхия указано только в пересказе договора 971 г., сделанном другим лицом10.

Летописная запись о Святославе хорошо сохранила эпический строй дружинной поэзии, близкой к былинам, но не тождественной им; как уже говорилось, в народном эпосе имени Святослава нет.

Автор дружинного сказания показывает своего героя слушателям (а потом и читателям) еще ребенком, «детским вельми». Но этот мальчик 3—5 лет обрисован как настоящий князь-полководец — от открывает сражение с древлянами броском своего копья, и воеводы почтительно говорят: «Кънязь уже почал. Потягнем, дружино, по кънязи!» На последующих страницах летописи переплетаются голоса летописца-церковника, превозносящего Ольгу за принятие христианства, и певца-воина, славящего князя за верность своей языческой дружине, — на уговоры матери последовать ее примеру пятнадцатилетний княжич твердо отвечал: «Како аз хощю ин закон прияти един? А дружина сему смеятися начьнуть...» Христианство было отвергнуто Святославом, так как он и его бояре хорошо знали, что за крещением последует вассалитет по отношению к Византии, и очередной цесарь охотно назовет его «сыном» в феодальном смысле.

Под 964 г. в летопись включено эпическое описание начала самостоятельного княжения Святослава, возможно, сохранившее первоначальную ритмику устного сказа:

«Кънязю Святославу възрастъшю и възмужавъшю

нача вои съвъкупляти мъного и храбр

      бе бо и сам храбр.

И льгъко ходя, акы пардус, войны мъногы творяше.

Ходя же, воз по собе не вожаше,

      ни котьла, ни мяс варя,

Но по-тънъку изрезав конину или зверину или говядину

      на угъльх испек ядяше.

Ни шатьра имеяше, ио подъклад постилаше

      а седьло — в головах.

Такоже и прочии вои его вьси бяху

И посылаше к странам глаголя:

      «Хощю на вы ити!»

Перед нами спартанец, привыкший к суровому походному быту, пренебрегающий жизненными удобствами ради быстроты движения войска, без отягощающего обоза. Стремительный барс благороден — он заранее предупреждает противника о своем походе.

Перед сражениями Святослав вдохновлял свое войско речами, ставшими позднее хрестоматийными. Об этих речах полководца, обращенных ко всем воинам, свидетельствуют и греческие писатели, современники событий.

Византийский хронист X в. Лев Дьякон приводит одну из речей Святослава: «...Проникнемся мужеством, которое завещали нам предки, вспомним о том, что мощь россов до сих пор была несокрушимой, и будем храбро сражаться за свою жизнь! Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством. Мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей!»11.

Летописная передача речей Святослава близка к этой записи участника императорских походов.

Неизвестное сражение с превосходящими силами греков (ок. 969 г.)

«Уже нам некамо ся дети —
волею и неволею стати противу.
Да не посрамим земле Русъскые,
но лязем костию ту!
Мъртви бо срама не имам;
аще ли побегнем, то срам имам.
И не имам убежати, но станем крепъко!
Аз же пред вами пойду; аще моя глава ляжеть —
то промыслите о собе.»
И реша вои:
«Идеже глава твоя,
ту и главы наша съложим!»
12

Святослав воевал в Волжской Болгарии, в Хазарии у Каспийского моря, в печенежских степях, на территории Болгарии и в Византии. По самым минимальным подсчетам, Святослав прошел походами за несколько лет 8 000—8 500 км. Иногда историки обвиняют Святослава в излишней воинственности, безрассудной драчливости, называя его авантюристом, «предводителем бродячей дружины». При этом обычно ссылаются на события 968 г., когда в отсутствие князя печенеги осадили Киев и Ольга со внуками оказалась в опасности.

«И посълаша кыяне к Святославу, глаголюще:

«Ты, къняже, чюжея земля ищеши и блюдеши,

а своея ся охабив — малы бо нас не възяша печенези...»

Легкий как пардус князь, находившийся в это время на Дунае, «въбързе въсед на коне с дружиною своею, приде Кыеву и целова матерь свою и дети своя и съжалися о бывъшимь от печенег. И събьра вои и прогъна печенегы в Поле. И бысть мирьно»13.

Независимо от благополучного исхода эпизода с осадой Киева обвинение в авантюризме и отсутствии государственного мышления осталось на Святославе. Нам надлежит рассмотреть деятельность этого князя более подробно и на широком историческом фоне.

Прежде всего следует сказать, что военная деятельность Святослава при всем ее небывалом размахе подчинена только двум направлениям: волжско-каспийскому (хазарскому) и цареградскому, византийскому. Оба они являются, как мы уже неоднократно видели, основными направлениями торговых экспедиций, организуемых Киевской Русью, как государством. Государственный экспорт был формой реализации первичной феодальной ренты, и обеспечение его безопасности являлось важнейшей задачей молодой державы.

К X в. торговля Руси с Востоком приобрела и транзитный характер. В получении разных восточных товаров (шелк, пряности, оружие, украшения, скакуны и др.) были заинтересованы многие государства Северной Европы и Франция, не имевшие прямого доступа к ним: Византия слишком строго регламентировала и централизовала свой экспорт; прямая сухопутная дорога в анатолийские восточные земли была закрыта мощным полукольцом кочевых племен от Среднего Дуная до Нижней Волги: мадьяры, тюрко-болгары, печенеги, хазары, кипчаки, гузы. Только крестовыми походами XI—XIII вв. западноевропейское рыцарство пробило себе путь на Восток, а до крестовых походов только Киевская Русь была в силах провести свои «бремены тяжкие» через кочевнические заслоны и в Багдад, и в Царьград, и в Раффельшттетен, или в Регенсбург на Дунае.

Борьба за свободу и безопасность торговых путей из Руси на Восток становилась общеевропейским делом.

Паразитарное государство хазар, жившее за счет таможенных пошлин, держало в своих руках все выходы из Восточной Европы на Восток в страну гузов, Хорезм и остальные владения Халифата. Хазарский каган брал огромные пошлины при проезде и возврате, а в случае благоприятного для него соотношения сил просто грабил возвращавшиеся русские караваны, как это было в 913 г.

Византия начала систематические агрессивные действия против Болгарии (Первого Болгарского царства), устанавливая время от времени свое влияние в тех местах Балканского полуострова, мимо которых проходил давний торговый путь русов в Константинополь.

Оба направления русских заморских экспедиций требовали внушительного подтверждения старых традиций. Хронология походов Святослава в источниках не очень точна, но четко выделяются два последовательных комплекса:

1. Поход на Вятичей, на Волгу и на Хазарию (по летописи в 964—966 гг., по Ибн-Хаукалю в 968—969 гг.)14.

2. Поход в Болгарию Дунайскую и война (совместно с болгарами) против Византии (967—971 гг.).

Описание хазарского похода Святослава в летописи с двух сторон обрамлено упоминанием Вятичей, плативших ранее дань (проездную пошлину?) хазарам. Это в какой-то мере определяет маршрут похода, во время которого русские войска воевали в Волжской Болгарии, в земле Буртасов и в Хазарии, где взяли Итиль и древнюю столицу каганата — Семендер на Каспийском море. Затем были покорены народы Северного Кавказа — ясы (осетины) и касоги (адыгские племена). Поход был закончен на Таманском полуострове, который с этого времени стал русской Тмутараканью. Очевидно, на обратном пути был взят Саркел («Белая Вежа») на Дону, и Святослав оттуда пошел не прямо в Киев, а обходным вятическим путем на север (поэтому земля Вятичей упомянута дважды под 964 и под 966 гг.), для того чтобы миновать приднепровские кочевья печенегов.

Протяженность похода — около 6 000 км. На его осуществление потребовалось, надо полагать, не менее трех лет с зимовками где-то на Волге и Северном Кавказе. Какие именно это годы — сказать трудно; комбинируя данные летописи и Ибн-Хаукаля, можно допустить, что грандиозный поход состоялся в промежуток 965—968 гг. Ибн-Хаукаль знает уже о том, что русы после победы над Хазарией отправились в «Рум» (Византию) и «Андалус» (Анатолию, южный берег Черного моря).

Результаты похода были совершенно исключительны: огромная Хазарская империя была разгромлена и навсегда исчезла с политической карты Европы. Пути на Восток были расчищены; Волжская Болгария перестала быть враждебным заслоном, и, кроме того, Саркел и Тмутаракань — два важнейших города юго-востока — стали русскими центрами. Изменилось и соотношение сил в полувизантийском, полухазарском Крыму, где Керчь («Корчев») стала тоже русским городом. Спустя сто лет, князь Глеб, праправнук Святослава, измерял замерзший Керченский пролив и оставил знаменитую запись о том, как он «мерял море по льду от Тмутаракани до Корчева», как бы отмечая столетний юбилей русской победы на этой важной магистрали.

Возросшее после побед могущество Киевской Руси, появление русских в Крыму и распродажа полюдья (накопившегося за годы похода) в Византии и ее малоазиатских владениях могли создать неизвестную нам конфликтную ситуацию, которая в очень неясных формах обозначалась в 967—968 гг., а к 969 г. приняла характер большой войны русских и болгар с Византийской империей. Оценки этой войны тоже противоречивы, в чем повинна прежде всего неполнота сведений русской летописи и крайняя тенденциозность греческих источников, стремившихся изобразить русских как врагов Болгарии, а византийцев как друзей и освободителей болгар. Но именно по поводу этих самых событий русский летописец и написал свою знаменитую фразу о лживости греков, часто вспоминаемую историками: «суть бо грьци льстиви и до сего дьне»15.

Все началось с того угла Черного моря, где, по предположению (см. выше), помещался «остров русов», образованный излучиной и дельтой Дуная, морем и огромным Траяновым валом с полноводным рвом.

В 943 г., когда Игорь Киевский принимал здесь на Дунае откупную дань Византии, эта область принадлежала Болгарии (в надписи 943 г. упомянут жупан Димитрий), но по праву заселения русами-уличами на нее могла претендовать и Киевская Русь, владевшая здесь несколькими гаванями.

Впрочем, этническая близость жителей «острова русов» к киевским русам еще не определяла политических симпатий — ведь уличи переселились на Дунай в результате трехлетней войны с Киевом.

Греческое население приморских городков и обилие здесь римско-византийских крепостей и крепостиц давало некоторое основание и империи заявлять свои претензии на эту стратегически важную область.

Стотысячное русское население «острова» могло, подобно позднейшим донским казакам, стремиться к независимости, но в силу разных внешних событий оно неизбежно должно было колебаться между двумя родственными странами — Киевской Русью и Болгарией. Меньше всего оно было заинтересовано в подвластности Византии, так как это, во-первых, возлагало бы много обязательств по охране дунайской границы, а во-вторых, лишало бы местные порты выгод, получаемых от русско-цареградской торговли.

Обстановка усложнялась тем, что внутри Болгарии среди феодальной знати существовали как сторонники, так и противники Византии. Вполне возможно, что чем дальше от империи была расположена та или иная область, тем меньшую непосредственную опасность империя представляла и безопаснее было обращаться к ее покровительству. Во всяком случае власти Переяславца на Дунае, столицы «острова русов», несколько раз обнаруживали свою враждебность Святославу во время его войны с Византией.

Начало балканских походов Святослава русская летопись описывает так:

«В лето 6475 [967 г.] Иде Святослав на Дунай на българы. И бивъшемъся обоим. Одоле Святослав българом и възя город 80 по Дунаеви. И седе къняжа ту, Переяславьци, емля дань на Грьцех».

В этой короткой заметке ощущается ряд противоречий. Преувеличенным кажется такое большое количество дунайских городов; отчасти оно объясняется тем, что в свое время император Юстиниан построил на Дунае множество крепостей, часть которых потом запустела.

Странным представляется и то, что одолел Святослав войско болгар, а дань взимал с Византии. Это объясняется, очевидно, резким переломом в византийско-болгарских отношениях в конце царствования Никифора Фоки (963—969 гг.). Византия ощутила свою силу, расторгла в 966 г. невыгодный для нее договор с Болгарией (927 г.), и Никифор начал обращаться к болгарскому царю Петру как к своему вассалу. Тогда же, в июне 966 г. император, по словам хроники Иоанна Скилицы, «выступил, чтобы обозреть города, расположенные во Фракии, и прибыл к так называемому Большому Рву. Он написал архонту Болгарии Петру, чтобы тот воспрепятствовал туркам [мадьярам] переправляться через Истр и опустошать владения ромеев...»16.

Дальнейшие события греческий автор изображает так: царь Петр отказался выполнять распоряжение Никифора. Византия и Болгария стали врагами. В это время на Нижнем Дунае дважды появляется Святослав с россами и будто бы по просьбе Никифора занимает болгарские земли, после чего «разрывает договор, заключенный с императором Никифором» и дает цесарю «ответ, преисполненный варварской хвастливостью».

Другой греческий автор — Лев Дьякон — сообщает несколько иную версию: императорский посол патрикий Калокир в переговорах со Святославом начал действовать в своих личных интересах и уговаривал Святослава ввести свои войска в Болгарию с тем, чтобы в дальнейшем начать войну с Византией и помочь ему, послу Калокиру, свергнуть Никифора и овладеть императорским троном17.

Греческие источники полны недомолвок, противоречий и явного нежелания признать союз русских с болгарами, который, судя по переходу к Святославу 80 болгарских городов, обозначился уже при первом появлении русских на Дунае. Греческие авторы писали тогда, когда Византия, вытеснив Святослава с Балкан, полностью поработила Болгарию и их многочисленные выпады, против русских являются просто выполнением политического задания. Это следует учитывать при анализе источников. Из того, как император Никифор (будто бы сам пригласивший Святослава для того, чтобы привести к покорности болгар) отнесся к вести о появлении русских у дельты Дуная, уже становится ясно, что никакого приглашения, никакого дружественного договора Византии с Киевской Русью, направленного против болгар, на самом деле не было.

Узнав о появлении русских, Никифор начал спешно готовиться к обороне своей столицы: «снарядил закованную в железо конницу, изготовлял метательные орудия и расставлял их на башнях городской стены»; Босфор был перетянут огромной железной цепью. Союзников, якобы «повиновавшихся императору», так не поджидают.

Из слов того же Льва Дьякона явствует, что появление Святослава на Дунае сам император расценивал как «начало войны против обоих народов», т. е. и против русов и против болгар. «Ему показалось, что полезно склонить один из этих народов на свою сторону». Хитроумные византийцы решили получить у болгарской знати заложников и под видом смотрин невест для принцев (сыновей императора Романа) заполучили в Константинополь болгарских знатных девушек. После этого какая-то часть болгарских феодалов невольно оказалась в руках Никифора. Это объясняет нам многое в событиях конца 960-х годов.

Очевидно, летописные свидетельства о битвах Святослава с болгарами в 967 г. относятся не к Болгарскому царству Петра, не к Болгарии вообще, а к отдельным феодальным владетелям вроде тех, чьи дочери стали заложницами цесаря. К ним должны быть отнесены и владетели Переяславца на Дунае, враждебные Святославу. Здесь, на месте старого дворца хана Омортага (середина IX в.), могли сохраниться контингенты тюрко-болгарского всадничества, несколько обособленного от остального населения.

В свете данных о сторонниках Византии в среде болгарской знати мы должны крайне осторожно отнестись к преднамеренным высказываниям греческих хронистов о войне русских против болгар. Если результатом нижнедунайских военных действий Святослава была контрибуция, наложенная им на Византию (летопись), то из этого становится ясным — кто именно был его настоящим противником.

В 969 г. умер болгарский царь Петр, а император Никифор был убит своим двоюродным братом Иоанном Цимисхием, собственноручно зарубившим его мечом (10 декабря 969 г.). Иоанн стал императором.

Обстановка в 970 г. была такова: в столице Болгарии Великом Преславе в царском дворце жил, обладая всеми сокровищами, болгарский царь Борис, сын Петра. В качестве воеводы при нем находился варяг русской службы Свенельд.

В Переяславце на Дунае, в середине «острова русов», княжил Святослав. В Киеве он оставил старшего сына Ярополка; другого — Олега — посадил в мятежной земле Древлян, а третьего — Владимира — направил в Новгород. Сам Святослав был весьма доволен той новой землей, куда он переместился в 967—969 гг. Это не было переносом столицы, но являлось переносом резиденции и закреплением новой очень выгодной позиции на скрещении разных путей:

«Не любо ми есть жити Кыеве — говорил Святослав матери и боярам — Хощю жити Переяславьци в Дунай, яко то есть среда земли моей, яко ту вься благая съходяться: от Грьк — паволокы [шелк], злато, вино и овощеве разноличьнии [фрукты] ис Чех и из Угър — съребро и комони, из Руси же — скора и воск и мед и челядь»18.

Русские и болгарские войска не только господствовали в Болгарии, но и перешли в широкое наступление по всей северной границе Византийской империи. Они оказались там, где недавно проводил свою инспекционную поездку император Никифор. Войска Святослава перешли Балканы, пересекли византийскую границу и оказались в «долине роз», в бассейне Марицы. Здесь был взят Филиппополь (совр. Пловдив), и союзники дошли до Аркадиополя: «За малъмъ бо бе не дошьл [Святослав] Цесаряграда». До Царьграда оставалось всего лишь 4 дня пути по равнине.

В большом сражении под Аркадиополем печенеги и венгры, входившие в русско-болгарское войско, дрогнули, и битва была проиграна. Иоанн Цимисхий в 971 г. начал грандиозное наступление, отозвав для этого азиатские войска из Сирии и тренируя их всю зиму. Грекам удалось отбить натиск, взять Великий Преслав, где они пленили царя Бориса, Плиску и двинуться на север к Дунаю.

При взятии болгарских городов византийцы предавались беззастенчивым грабежам. Так, при взятии Преслава «ромеи все разом ворвались в город, рассыпались по узким улицам, убивали врагов и грабили их имущество» (Лев Дьякон).

Святослав сделал своим опорным пунктом Доростол (Силистрию) на Дунае, где и проходила заключительная фаза войны с Византией. Здесь происходил ряд крупных сражений, после которых славяне устраивали погребальные костры для своих павших воинов (сюжет известной картины Семирадского), здесь Цимисхий более двух месяцев осаждал Доростол, безуспешно ожидая сдачи, здесь произошла личная встреча императора с прославленным киевским князем, описанная Львом Дьяконом. Свою последнюю решительную битву русские начали в день Перуна, 20 июля 971 г., но ни та ни другая сторона не добилась победы. Начались переговоры о мире. Император стремился поразить славянского полководца всем великолепием византийского царского убора, но сам оказался пораженным простотой одежды великого князя:

«Государь [Иоанн Цимисхий], покрытый вызолоченными доспехами, подъехал верхом к берегу Истра, ведя за собою многочисленный отряд сверкавших золотом вооруженных всадников [так называемых «бессмертных»]. Показался и Святослав, переплывающий реку на скифской ладье. Он сидел на веслах и греб вместе с остальными, ничем не отличаясь от них.

Вот какова была его наружность: умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой [усами]. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос — признак знатности рода. Крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные. Выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом, обрамленным двумя жемчужинами.

Одеяние его было белым и отличалось от одежды других только чистотой.

Сидя в ладье на скамье для гребцов, он поговорил немного с государем об условиях мира и уехал»19.

Цимисхий, как пишет тот же автор, «с радостью принял условия россов». Условия мира были изложены в договоре, помещенном в летописи: Святослав обязывался не вести более войны с Византией. Князь уходил «възьм имение мъного у Грьк и полон бещисльн». Мир был почетным.

Однако византийцы приняли свои меры: они известили печенегов о движении Святослава, и те напали на него в днепровских порогах весною 972 г. Из черепа убитого князя печенежский хан «съделаша чашю, оковавъше лоб его и пияху в немь...»

С уходом Святослава из Болгарии пала самостоятельность Восточно-Болгарского царства, завоеванного и оккупированного Византией.

Когда Цимисхий взял в плен в Великом Преславе законного болгарского царя Бориса, союзника Святослава, то он лицемерно «воздал ему почести, назвал владыкой булгар». Но как только Святослав со своим войском, защищавшим болгар, покинул берега Дуная, тот же Цимисхий показал свое истинное лицо:

«Он [Иоанн Цимисхий] вступил в великий храм Премудрости Божье [Софии Цареградской] и, воздав благодарственные молитвы, посвятил богу первую долю добычи — роскошную болгарскую корону. Затем он последовал в императорский дворец, ввел туда царя болгар Бориса и приказал ему сложить с себя знаки царского достоинства... Затем он возвел Бориса в сан магистра».

Столица Болгарии была переименована в честь цесаря в Иоаннополь, древний Доростол в Феодорополь, а вся придунайская Болгария превратилась в византийскую провинцию Паристрион.

Подводя итоги короткому, но блистательному княжению Святослава, мы видим, что он вовсе не был «безрассудным авантюристом», бродившим где попало по степям. Его волжско-хазарский поход был жизненно важен для молодого государства Руси, а его действия на Дунае и за Балканами были проявлением дружбы и солидарности с народом Болгарии, которому Святослав помогал отстаивать и свою столицу, и своего царя, и политическую самостоятельность от посягательств Византии. Поражение Святослава было концом суверенной Болгарии, возродившейся только два столетия спустя.

По отношению к Руси вся стремительная деятельность Святослава не только не была невниманием к ее интересам, или неосознанным стремлением «охабить», пренебречь ею, но наоборот — все было рассчитано на решение больших государственных задач, требовавших напряжения всех сил. Важнейшая задача, состоявшая в обеспечении безопасности со стороны Хазарского каганата, была решена вполне успешно. Вторая задача — создание мирного торгового плацдарма на западном побережье Русского моря (в содружестве с Болгарией) — выполнена не была, так как здесь Руси противостояли две значительных силы: Византия и Печенегия.

Борьба с печенегами стала в X в. насущной потребностью Руси. Вся плодородная лесостепь, густо покрытая русскими деревнями и городами, была обращена к степям, была открыта внезапным набегам кочевников, раскинувшихся по русской равнине на «месяц конного пути» от Дуная до Жигулей.

Каждый набег приводил к сожжению сел, уничтожению полей, угону населения в рабство. Поэтому оборона от печенегов была не только государственным, но и общенародным делом, понятным и близким всем слоям общества. И естественно, что князь, сумевший возглавить эту оборону, должен был стать народным героем, действия которого воспевались в народных эпических сказаниях — былинах. Таким князем оказался побочный сын Святослава — Владимир.

В живописном Любече, охранявшем подступы к Киевской земле с севера, жил в середине X в. некий Малко Любечанин. Его дочь Малуша была ключницей княгини Ольги, а сын Добрыня, очевидно, служил князю. В былинах о Добрыне сохранилась память о том, что он был при княжеском дворе «конюхом да приворотничком», но потом стал уже не слугой, а придворным — «он стольничал-чашничал девять лет».

Малуша Любечанка стала одной из наложниц Святослава, и у нее родился сын Владимир, которого долго потом корили его происхождением, называя «робичичем», «холопищем». Если бы не особая удача, то сын ключницы мог бы затеряться в толпе «отроков» и слуг на княжеском дворе. Но его дядя Добрыня однажды воспользовался тем, что законные сыновья князя, Ярополк и Олег, отказались ехать в далекую северную факторию Руси — Новгород, и предложил послать туда своего племянника. Так юный робичич Владимир стал князем-наместником в маленьком городке на озере Ильмень.

Когда между его братьями после трагической гибели Святослава вспыхнула усобица, разжигаемая варягом Свенельдом, и Олег Древлянский был убит, Добрыня и Владимир двинулись походом из Новгорода в Киев, покорив по дороге Полоцк, важный торговый пункт на Западной Двине. Здесь Владимир силой взял себе в жены Рогнеду, дочь полоцкого князя. В русских былинах отражены и борьба Олега со Свенельдом, и женитьба Владимира при посредничестве Добрыни.

Ярополк был убит во дворце двумя варягами из войска Владимира, и сын рабыни стал великим князем киевским, а Добрыня — воеводой, вершившим дела Руси.

Первым государственным делом Владимира было изгнание из Киева варягов-наемников; затем он установил языческий культ шести богов во главе с богом грозы и войны — Перуном.

Ряд удачных походов на Польшу, на Вятичей, Литву, Радимичей, Болгар и Хорватов (в Закарпатье) значительно расширил и упрочил Русь как государство всех восточных славян.

Довольно аморфное раннефеодальное государство Киевскую Русь правительство Владимира стремилось охватить новой административной системой, построенной, впрочем, на типичном для этой эпохи слиянии государственного начала с личным: на место прежних «светлых князей», стоявших во главе союзов племен, Владимир сажает своих сыновей:

Новгород — Ярослав;
Муром — Глеб;
Полоцк — Изяслав;
Древлянская земля — Святослав;
Туров — Святополк;
Волынь — Всеволод;
Ростов — Борис;
Тмутаракань — Мстислав.

От Киева к этим отдаленным городам прокладываются «дороги прямоезжие», нашедшие отражение в былинах, связывающих их с именем Ильи Муромца.

Но по-прежнему оставалась нерешенной главная задача внешней политики Руси — оборона от печенежских племен, наступавших на Русские земли по всему лесостепному пограничью.

Летопись вкладывает в уста князя Владимира следующие слова:

«— И рече Володимер: «Се не добро, еже мало город около Кыева — И нача ставити городы по Десне и по Въстри [р. Остру], и по Трубешеви, и по Суле, и по Стугне. И нача нарубати [«набирать»] муже лучьшее от Словен и от Кривичь, и от Чюди, и от Вятичь, и от сих насели грады. Бе бо рать от печенег и бе воюяся с ними и одалая им»20.

Эти слова летописи содержат исключительно интересное сообщение об организации общегосударственной обороны. Владимир сумел сделать борьбу с печенегами делом всей Руси, почти всех входивших в ее состав народов. Ведь гарнизоны для южных крепостей набирались в далеком Новгороде, в Эстонии (Чудь), в Смоленске и в бассейне Москвы-реки, в землях, куда ни один печенег не доскакивал. Заслуга Владимира в том и состояла, что он весь лесной север заставил служить интересам обороны южной границы, шедшей по землям Полян, Уличей и Северян.

Из пяти рек, на которых строились новые крепости, четыре впадали в Днепр слева. На Левобережье крепости были нужны потому, что здесь меньше было естественных лесных заслонов, и степь доходила почти до самого Чернигова.

Теперь же, после создания оборонительных линий, печенегам приходилось преодолевать четыре барьера. Первым был рубеж на Суле, которая двести лет служила границей между русскими и кочевниками. В «Слове о полку Игореве» воспевается Сула, текущая «серебряными струями», а Половецкая земля иносказательно изображается так: «комони ржут за Сулою». В устье Сулы археологи раскопали крепость-гавань, куда могли заходить во время опасности днепровские суда: укрепленная гавань носила характерное название — Воинь. Далее по Суле крепости стояли на расстоянии 15—20 км друг от друга.

Если печенеги преодолевали этот рубеж, то они встречались с новым заслоном по Трубежу, где был один из крупнейших городов Киевской Руси — Переяславль. Если и это препятствие печенегам удавалось взять или обойти, то перед ними открывались пути на Чернигов и Киев. Но перед Черниговом лежали оборонительные линии по Остру и Десне, затруднявшие подход к этому древнему богатому городу.

Для того чтобы попасть с левого берега Днепра к Киеву, печенегам нужно было перейти реку вброд под Витичевом и затем форсировать долину Стугны. Но именно по берегам Стугны Владимир и поставил свои крепости.

Археологические раскопки в Витичеве открыли на высокой горе над бродом мощную крепость конца X в. с дубовыми стенами и сигнальной башней на вершине горы. При первой же опасности на башне зажигали огромный костер, и так как оттуда простым глазом был виден Киев, то в столице тотчас по пламени костра узнавали о появлении печенегов на Витичевском броде.

Стугнинская линия окаймляла «бор велик», окружавший Киев с юга. Это была уже последняя оборонительная линия, состоявшая из городов Треполя, Тумаща и Василева и соединявших их валов. В глубине ее, между Стугной и Киевом, Владимир построил в 991 г. огромный город-лагерь, ставший резервом всех киевских сил, — Белгород.

Постройка нескольких оборонительных рубежей с продуманной системой крепостей, валов, сигнальных вышек сделала невозможным внезапное вторжение печенегов и помогла Руси перейти в наступление. Тысячи русских сел и городов были избавлены от ужасов печенежских набегов.

Об этой пограничной линии писал русский летописец, современник Владимира, писал западный епископ Бруно, ехавший из Киева в Печенегию, об этих же порубежных крепостях-заставах пел свои песни народ:

На горах, горах да на высоких,
На шоломя [холме] на окатистом,
Там стоял да тонкий бел шатер.
Во шатре-то удаленьки добры молодцы...
Стерегли-берегли они красен Киев-град.

Князь Владимир испытывал большую нужду в крупных военных силах и охотно брал в свою дружину выходцев из народа, прославившихся богатырскими делами. Он приглашал и изгоев, людей, вышедших поневоле из родовых общин и не всегда умевших завести самостоятельное хозяйство; этим князь содействовал дальнейшему распаду родовых отношений в Деревне.

Изгойство перестало быть страшной карой — изгой мог найти место в княжеской дружине.

Победы над печенегами праздновались всенародно и пышно. Князь с боярами и дружиной пировал на «сенях» (на высокой галерее дворца), а на дворе ставились столы для народа. На эти пиры съезжались «посадники и старейшины по всем градом и люди многы», «бесчисленное множество народа».


Город-замок на Днепре у с. Чучинка. Реконструкция по данным раскопок В.О. Довженка

Знаменитые пиры Владимира, являвшиеся своеобразным методом вовлечения в дружину, воспеты и в былинах в полном согласии с летописными записями:

Во стольном городе во Киеве,
У ласкова князя у Владимира
Было пированьице почестей пир
На многих на князей на бояров,
На могучиих на богатырей,
На всех купцов на торговыих,
На всех мужиков деревенскиих.

Народ создал целые циклы былин о князе Владимире Красном Солнышке, о Добрыне, об Илье Муромце, о борьбе с Соловьем-Разбойником, олицетворением племенных князьков, о походах в далекие земли, о борьбе с жестокими языческими обычаями и о крепких заставах богатырских, охранявших Киевскую Русь от «силушки поганой».

Как устный учебник родной истории пронес народ торжественные и величественные напевы былин через тысячу лет своей многотрудной жизни, дополняя былины новыми героями, новыми событиями и обращаясь к ним в тяжелые годы бедствий.

Героическая эпоха Владимира (980—1015 гг.) была воспета и феодальным летописцем и народом потому, что в главных своих событиях она сливала воедино феодальное начало с народным, политика князя объективно совпадала с общенародными интересами.

Клерикальные историки резко противопоставляют христианство язычеству и обычно делят историю каждого народа на два периода, считая рубежом принятие христианства; дохристианские времена они называют веками мрака, когда народы пребывали в невежестве, христианство же будто бы пролило свет на их жизнь.

Для некоторых народов, сравнительно поздно вступивших на путь исторического развития, принятие христианства означало в то время приобщение к многовековой и высокой культуре Византии или Рима, и тем самым тезис церковников о тьме и свете как бы получал подтверждение. Но мы, разумеется, должны четко отделять культуру (кстати говоря, сложившуюся еще в языческий период) от религиозной идеологии.

Византия не тем превосходила древних славян, что была христианской страной, а тем, что являлась наследницей античной Греции, сохраняя значительную часть ее культурного богатства.

Христианство нельзя противопоставлять язычеству, так как это только две формы, два различных по внешности проявления одной и той же первобытной идеологии.

И язычество, и христианство в равной мере основаны на вере в сверхъестественные силы, «управляющие» миром. Сила и живучесть христианства состоит в использовании древнего языческого представления о загробном мире, о «второй жизни» после смерти. В сочетании с очень древним дуалистическим воззрением на мир, как на арену борьбы духов добра с духами зла, мысль о загробном мире породила учение о таком же дуализме в «потусторонней жизни», о существовании «рая» для добрых и «ада» для злых.

Христианство в своей практике широко использовало первобытную магию, и христианский молебен о дожде, когда священник кропит поля «святой» водой, ничем не отличается от действий первобытного жреца, пытавшегося таким же магическим путем упросить небеса окропить поля настоящим дождем.

Являясь эклектичным и стихийным объединением ряда древних земледельческих и скотоводческих культов, христианство по своей сущности очень близко подходило к языческим верованиям славян, германцев, кельтов, финнов и других народов. Недаром после христианизации так тесно слились местные народные верования с пришлым учением христиан.

Главное отличие христианства заключалось в том, что свой исторический путь оно проходило в условиях резко антагонистического классового рабовладельческого общества, а затем в трудной обстановке кризиса и перехода к феодализму.

Естественно, что первобытная сущность тех культов, из которых сложилось первоначальное христианство, осложнялась и видоизменялась: религия социальных низов, обещавшая рабам утешение в будущей загробной жизни, была использована рабовладельцами, внесшими в нее совершенно иные идеологические мотивы. Феодальное государство еще больше развило классовую сущность христианства. Византийский император рассматривался как представитель самого бога на земле. Пышный и величественный церемониал богослужений был направлен на освящение существующих классовых порядков. На стенах церквей изображались «святые» императоры, патриархи, представители знати. Церковное пространство обычно было поделено на два яруса — внизу толпились простые люди, а на хорах помещались владыки и высшая знать.

Христианство отличалось от язычества не своей религиозной сущностью, а только той классовой идеологией, которая наслоилась за тысячу лет на примитивные верования, уходящие корнями в такую же первобытность, как и верования древних славян или их соседей.

Христианские миссионеры, шедшие к славянам или германцам, не приносили с собой ничего принципиально нового; они несли лишь новые имена для старых богов, несколько иную обрядность и значительно более отточенную идею божественного происхождения власти и необходимости покорности ее представителям. Мировоззрение же миссионеров не отличалось от мировоззрения языческих жрецов, колдунов и знахарей.

На корабле, плывшем по голубым волнам Эгейского моря, какой-то русский книжник XII в. решил написать исследование о славянском язычестве — «Слово о том, как языческие народы поклонялись идолам и приносили им жертвы». Нашему путешественнику были знакомы и древний египетский культ Озириса, и учение Магомета в арабских землях, и обычаи тюрок-сельджуков, и непривычная для русского уха музыка органов в католических храмах крестоносцев.

Его корабль плыл с юга на север, через Афон и Царьград, и на своем пути, начавшемся, быть может, где-нибудь в Палестине или даже в Египте, этот книжник должен был видеть и остров Крит, известный в древности культом Зевса-Дия, и античные храмы Афродиты, Артемиды, Афины, и место знаменитого дельфийского треножника, служившего для предсказаний оракула («трипода дельфического ворожа»).

Быть может, изобилие руин античных языческих святилищ, встреченных во время плавания, и вдохновило неизвестного автора на такую тему, как сопоставление славянского язычества с другими древними религиями.

Для нас представляет исключительный интерес периодизация истории славянских верований, которую предложил этот умный и образованный писатель:

1. Первоначально славяне «клали требы (т. е. приносили жертвы. — Б.Р.) упырям и берегиням».

2. Затем они «начали трапезу ставити (тоже приносить жертву. — Б.Р.) Роду и рожаницам».

3. Впоследствии славяне стали молиться главным образом Перуну (сохраняя веру и в других богов).

Упыри — это вампиры, фантастические существа, оборотни, олицетворявшие зло. Берегини же, связанные со словом «беречь», «оберегать», — добрые, помогающие человеку духи. Одухотворение всей природы и деление ее на доброе и злое начала — очень древние представления, возникшие еще у охотников каменного века. Против упырей применяли различные заговоры, носили амулеты — «обереги»; в народном искусстве сохранилось много чрезвычайно древних символов добра и плодородия, изображая которые на одежде, посуде, жилище, древний человек думал, что знаки добра, обереги, отгоняют духов зла. К числу таких символов относятся изображения солнца, огня, воды, растения, цветка.

Культ Рода и рожаниц, божеств плодородия, несомненно, связан с земледелием и действительно отражает более позднюю ступень развития человечества — неолит, энеолит и последующее время.

Позднее, уже после крещения Руси, рожаниц приравнивали к христианской богородице.

Род был верховным божеством неба и земли, распоряжавшимся всеми жизненно необходимыми стихиями — солнцем, дождями, грозами, водой. Вера в единого верховного бога явилась основой позднейшего христианского монотеизма.

Культ Перуна, бога грозы, войны и оружия, возник сравнительно поздно в связи с развитием дружинного, военного элемента общества.

Как видим, ступени развития первобытной религии указаны писателем-мореплавателем очень верно и точно. Последнюю стадию он тоже правильно обрисовал как двоеверие — славяне приняли христианство, «но и ноне по украинам молятся ему, проклятому богу Перуну» и другим богам.

Моления славян-язычников своим богам были строго расписаны по временам года и важнейшим сельскохозяйственным срокам. Год определялся по солнечным фазам, так как солнце играло огромную роль в мировоззрении и верованиях древних земледельцев.

Начинался год, как и у нас сейчас, 1 января. Новогодние празднества — святки — длились 12 дней, захватывая конец старого года и начало нового. В эти дни сначала гасили все огни в очагах, затем добывали трением «живой» огонь, пекли специальные хлебы и по разным приметам старались угадать, каков будет наступающий год. Кроме того, язычники всегда стремились активно воздействовать на своих богов при помощи просьб, молений и жертвоприношений. В честь богов устраивались пиры, на которых закалывали быков, козлов, баранов, всем племенем варили пиво, пекли пироги. Боги как бы приглашались на эти пиры-братчины, становились сотрапезниками людей. Существовали специальные святилища — «требища», предназначенные для таких ритуальных пиров.

Церковь использовала новогодние языческие святки, приурочив к ним христианские праздники рождества и крещения (25 декабря и 6 января).

Следующим праздником была масленица, буйный и разгульный праздник весеннего равноденствия, встречи солнца и заклинания природы накануне весенней пахоты. Церковь боролась с этим праздником, но не смогла его победить и добилась только выдворения его за календарные сроки «великого поста» перед пасхой.

В пору пахоты, сева яровых и «прозябания» зерна в земле мысль древнего славянина обращалась к предкам — «дедам», тоже лежащим в земле. В эти дни ходили на кладбище и приносили «дедам» пшеничную кутью, яйца и мед, считая, что предки-покровители помогут всходам пшеницы. Кладбища представляли собой в древности как бы «поселки мертвых» — над сожженным прахом каждого умершего строилась деревянная «домовина» («столп»); в эти миниатюрные дома и приносили угощение предкам весной и осенью. Позднее стали над могилами насыпать земляные курганы. Обычай «приносов» в «родительские» дни сохранялся до XIX в.

На протяжении весны и лета беспокойство древнего земледельца об урожае все возрастало — нужны были вовремя дожди, вовремя солнечное тепло. Первый весенний праздник приходился на 1—2 мая, когда появлялись первые всходы яровых.

Второй праздник, слившийся впоследствии с христианским троицыным днем, — это день бога Ярилы, бога животворящих сил природы; в этот день (4 июня) убирали лентами молодую березку и украшали ветками дома.

Третий праздник отмечал летний солнцеворот 24 июня — день Купалы (Иван Купала).

Во всех этих праздниках ощущается настойчивое моление о дожде. Хороводы девушек, обрядовые песни и пляски в священных рощах, жертвоприношения рекам и родникам — все было направлено на получение дара неба — дождя. Дню Купалы предшествовала русальная неделя. Русалки — нимфы воды и полей, от которых, по представлениям славян, зависело орошение земли дождем.

В славянской этнографии хорошо известно, что в дни таких русальных празднеств в деревнях выбирали самых красивых девушек, обвивали их зелеными ветками и с магической целью обливали водой, как бы подражая дождю, который хотели вызвать такими действиями.

Праздник Купалы был наиболее торжественным из весенне-летнего цикла. Поклонялись воде (девушки бросали венки в реку) и огню (в купальскую ночь на высоких холмах, на горах разводили огромные костры, и юноши и девушки попарно прыгали через огонь). Жизнерадостная игровая часть этих молений сохранялась очень долго, превратившись из обряда в веселую игру молодежи.

Этнографы начала XIX в. описывают великолепное зрелище купальских костров в Западной Украине, Польше и Словакии, когда с высоких вершин Татр или Карпат на сотни верст вокруг открывался вид на множество огней, зажженных на горах.

Кульминационным пунктом славянского сельскохозяйственного года были грозовые, жаркие июльские дни перед жатвой.

Земледелец, бессильный перед лицом стихий, со страхом взирал на небо — урожай, взращенный его руками, вымоленный (как он думал) у богов, был уже почти готов, но грозное и капризное небо могло его уничтожить. Излишний зной мог пересушить колосья, сильный дождь — сбить созревшее зерно, молния — спалить сухое поле, а град — начисто опустошить нивы.

Бог, управлявший небом, грозой и тучами, был особенно страшен в эти дни; его немилость могла обречь на голод целые племена. День Рода-Перуна (ильин день — 20 июля) был самым мрачным и самым трагическим днем во всем годовом цикле славянских молений. В этот день не водили веселых хороводов, не пели песен, а приносили кровавые жертвы грозному и требовательному божеству, прямому предшественнику столь же жестокого христианского бога. Знатоками обрядности и точных календарных сроков молений были жрецы-волхвы и ведуньи-знахарки, появившиеся еще в первобытную эпоху.

Наряду с языческими молениями об урожае, составлявшими содержание годового цикла праздников, славянское язычество включало и первобытный анимизм (вера в леших, водяных, болотных духов) и культ предков (почитание мертвых, вера в домовых).

Сложной обрядностью обставлялись свадьбы и похороны. Свадебные обряды были насыщены магическими действиями, направленными на безопасность невесты, переходящей из-под покровительства своих домашних духов в чужой род, на благополучие новой семьи и на плодовитость молодой четы.

Погребальные обряды славян сильно усложнились к концу языческого периода в связи с развитием дружинного элемента. Со знатными русами сжигали их оружие, доспехи, коней. По свидетельствам арабских путешественников, наблюдавших русские похороны, на могиле богатого руса совершалось ритуальное убийство его жены. Все эти рассказы полностью подтверждены археологическими раскопками курганов. В качестве примера можно привести огромный курган высотою в четырехэтажный дом — «Черную Могилу» в Чернигове, где в процессе раскопок было найдено много различных вещей X в.: золотые византийские монеты, оружие, женские украшения и турьи рога, окованные серебром, с чеканными узорами и изображением былинного сюжета — смерти Кощея Бессмертного в черниговских лесах.

Черная Могила, в которой, по преданию, был похоронен черниговский князь, расположена на высоком берегу Десны, и огонь грандиозного погребального костра должен был быть виден на десятки километров вокруг.

Вокняжившись в Киеве, Владимир I произвел своего рода языческую реформу, стремясь, очевидно, поднять древние народные верования до уровня государственной религии, — рядом со своими теремами, на холме, князь приказал поставить деревянные кумиры шести богов: Перуна с серебряной головой и золотыми усами, Хорса, Даждьбога, Стрибога, Семаргла и Мокоши.

Будто бы Владимир установил даже человеческие жертвоприношения этим богам, что должно было придать их культу трагический, но в то же время и очень торжественный характер. «И осквернилась кровью земля Русская и холм тот», — говорит летопись.

Культ Перуна, главного бога дружинной знати, был введен Добрыней и на северной окраине Руси, в Новгороде. Вокруг идола Перуна там горело восемь негасимых костров, а память об этом вечном огне сохранялась У местного населения вплоть до XVII в.

Стрибог, повелевавший ветрами, был, по всей вероятности, богом неба; Даждьбог — богом света, тепла, плодородия (подобно античному Апполлону), Хорс — богом Солнца, как источника света. Симаргл — божество близкое к русалкам, подательницам влаги на поля; это — бог почвы, корней растений, разновидность божеств плодородия21.

Мокошь (или Макошь) была единственным женским божеством в этом пантеоне и, очевидно, олицетворяла собой женское начало природы и женскую часть хозяйства.

Попытка превращения язычества в государственную религию с культом Перуна во главе, судя по всему, не удовлетворила Владимира, хотя киевляне охотно поддерживали даже самые крайние проявления кровавого культа воинственного бога.

В Киеве давно уже было хорошо известно христианство и его основные догмы, так приспособленные к нуждам феодального государства. Первые сведения о христианстве у русов относятся к 860—870-м годам. В X в. в Киеве была уже церковь святого Ильи, христианского двойника Перуна. Ко времени Святослава и Владимира уже существовала значительная христианская литература в соседней Болгарии, написанная на старославянском языке, вполне понятном для всех русских.

Но киевские князья медлили с принятием христианства, так как при тогдашних богословско-юридических воззрениях византийцев принятие крещения из их рук означало переход новообращенного народа в вассальную зависимость от Византии.

Владимир I вторгся в византийские владения в Крыму, взял Херсонес и отсюда уже диктовал свои условия императорам. Он хотел породниться с императорским домом, жениться на царевне и принять христианство. Ни о каком вассалитете в таких условиях не могло быть и речи.

Около 988 г. Владимер крестился сам, крестил своих бояр и под страхом наказаний заставил креститься киевлян и всех русских вообще. В Новгороде тот же Добрыня, который учреждал там культ Перуна, теперь крестил новгородцев.

Формально Русь стала христианской. Погасли погребальные костры, на которых сгорали убитые рабыни, угасли огни Перуна, требовавшего себе жертв наподобие древнего Минотавра, но долго еще по деревням насыпали языческие курганы, «отай» молились Перуну и огню-Сварожичу, справляли буйные праздники родной старины.

Язычество слилось с христианством.

Церковь на Руси была организована так: во главе ее стоял киевский митрополит, назначаемый или из Константинополя или самим киевским князем с последующим избранием собором епископов. В крупных городах находились епископы, ведавшие всеми церковными делами большой округи — епархии. С обособлением отдельных княжеств каждый князь стремился к тому, чтобы его столица имела своего епископа.

Митрополит и епископы владели землями, селами и городами: у них были свои слуги, холопы, изгои и даже свои полки. Князья на содержание церкви давали десятину — десятую долю своих даней и оброков. Церковь имела свой особый суд и специальное законодательство, при помощи которого властно и бесцеремонно вмешивалась в семейную и интимную жизнь, в мысли и нормы поведения людей. В городах в XI—XII вв. было много каменных и деревянных церквей, в которых служили священники (попы) и их помощники дьяконы. Служба в церкви велась ежедневно три раза в день (заутреня, обедня и вечерня); церковники стремились регламентировать всю жизнь и постоянно воздействовать на свое «стадо». В праздничные дни устраивались особо торжественные службы, которым предшествовали ночные моления — всенощные. Пышность богослужений должна была воздействовать на умы простых людей. Но долго еще церковники жаловались на то, что их храмы пустуют: «Если какой-нибудь плясун, или музыкант, или комедиант позовет на игрище, на сборище языческое, то все туда радостно устремляются и проводят там, развлекаясь, целый день. Если же позовут в церковь, то мы позевываем, чешемся, сонно потягиваемся и отвечаем: «Дождливо, холодно» или еще чем-либо отговариваемся...

На игрищах нет ни крыши, ни защиты от ветра, но нередко и дождь идет, дует ветер, метет метель, но мы ко всему этому относимся весело, увлекаясь зрелищем, гибельным для наших душ.

А в церкви и крыша есть и приятный воздух, но туда люди не хотят идти».

Все средства искусства были использованы церковью для утверждения своих взглядов на жизнь и общественную структуру.

Ораторы убеждали аудиторию в том, что «властели бо от бога устроены», что человек должен купить себе покорностью и смирением в этой жизни вечное блаженство после смерти.

Художники изображали «Страшный суд», когда, по фантастическим предсказаниям пророков, восстанут из гробов все умершие за несколько тысячелетий существования мира и бог начнет последний суд, определяя праведников в рай, а грешников — в ад, на бесконечные муки. Кисть художника рисовала безобразных чертей, хватающих грешников и бросающих их в печь, пронзающих крючьями, рвущих грязными когтями их тела...

Стройное пение и торжественное театрализованное богослужебное действо должны были показать другой, праведный полюс христианского мира.

Архитекторы стремились вознести церковные здания над хижинами и хоромами так, чтобы именно церкви создавали архитектурный ансамбль города.

Создавая свое искусство, церковь постоянно обрушивалась на светские забавы и интересы: «Горе тем, кто ждет вечера с его музыкой — гуслями, флейтами, тамбуринами... тем, кто делает вид, что не знает, какой вред приносят гусли, игры, танцы и пение».

Церковный проповедник порицает тех солидных горожан, которые внешне благопристойны, но увлекаются игрой уличных артистов, танцами и песнями, даже детей водят на пиры: «А спросите-ка этих бесстыдных старцев, как жили пророки и апостолы? Или сколько было апостолов и пророков? Не знают они этого и не ответят вам. А вот если речь зайдет о лошадях или о птицах, или о чем-либо другом, то тут они — философы, мудрецы!»

Одной из сильнейших церковных организаций были монастыри, игравшие вообще очень важную роль в истории средневековых государств. По идее, монастырь — добровольное братство людей, отрекшихся от семьи, от обычной жизни и целиком посвятивших себя служению богу. На деле монастыри были крупными землевладельцами-феодалами, владели селами, вели оптовую торговлю, ссужали деньги под ростовщические проценты и всегда находились в самой гуще жизни, принимая непосредственное участие и в повседневной «суете мирской» и в крупных политических событиях. Игумены монастырей наравне с епископами выступали как дипломаты, судьи, посредники. В монастырях существовало резкое неравенство между бедняками без роду, без племени и выходцами из боярской или купеческой среды.

Высшие церковные власти — епископы и митрополит — могли быть выбраны только из среды монахов, которых в отличие от обычных попов и дьяконов называли черным духовенством.

Некоторые центральные монастыри, вроде Киево-Печерского (основанного в середине XI в.), стали своего рода духовной академией, куда охотно поступали сыновья крупных вельмож, стремившиеся сделать карьеру. В таких монастырях были хорошие библиотеки; здесь велись летописи, сочинялись проповеди, записывались внутренние монастырские события, прославлялись монахи «подвижники», «отшельники», «молчальники».

Богатая хозяйственная жизнь монастырей и наличие в них аристократической прослойки, избавленной (как мы знаем по позднейшим данным) от черной работы, заставляли администрацию принимать меры для создания такой декоративной завесы, которая прикрыла бы собой классовую сущность монастыря и отвлекла бы внимание горожан и крестьян. Такой завесой являлись блаженные, юродивые — психически ненормальные, слабоумные или искалеченные люди, недостатки которых беззастенчиво выставлялись напоказ всем посетителям монастыря. Сохранился рассказ об одном таком юродивом Исаакии, жившем в Печерском монастыре в 1060—1070-х годах. Он был «раслаблен телом и умом», его мучили кошмарные видения, одет он был в недубленую козью шкуру; монастырские повара издевались над его слабоумием и заставляли ловить ворон. Исаакий то собирал детей и одевал их в монашеские одежды, то босыми ногами становился на горящую печь, то «поча по миру ходити, тако же уродом ся творя». Рассказ об этом несчастном был введен в летопись, и автор-монах сознательно преподносит читателю образ «божьего избранника».

К началу XIII в. мы видим проявления антицерковных и антимонашеских настроений. Смоленский поп Авраамий, славившийся начитанностью и красноречием, обратил свою проповедь к очень широкому кругу горожан, среди которых были и «малые», я «рукодельные», и рабы. Его учение было близко к учению западноевропейских вальденсов, выступавших против духовенства. Епископ и игумены судили Авраамия.

Русская церковь играла сложную и многогранную роль в истории Руси XI—XIII вв. С одной стороны, несомненна польза церкви как организации, помогавшей укреплению молодой русской государственности в эпоху бурного поступательного развития феодализма. Несомненна и ее роль в развитии русской культуры, в приобщении к культурным богатствам Византии, в распространении просвещения и создании крупных литературных и Художественных ценностей.

Но русский народ дорогой ценой заплатил за эту положительную сторону деятельности церкви: тонкий яд религиозной идеологии проникал (глубже, чем в языческую пору) во все разделы народной жизни, он притуплял классовую борьбу, возрождал в новой форме первобытные воззрения и на долгие века закреплял в сознании людей идеи потустороннего мира, божественного происхождения властей и провиденциализма, т. е. представления о том, что всеми судьбами людей всегда управляет божественная воля.

Русские люди не были так религиозны, как это пытаются изобразить церковные историки, однако религиозная идеология во всеоружии всего средневекового искусства была препятствием на пути к свободному миропониманию.

Примечания

1. Шахматов А.А. «Повесть временных лет». Пг., 1916, с. 69.

2. Рыбаков Б.А. Смерды. — История СССР, 1979, № 1—2.

3. Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси: IX — первая половина X в. М., 1980, с. 262, 276, 285.

4. Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси..., с. 276.

5. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 70—71.

6. См. обзор литературы в книге: Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси..., с. 260—270.

7. Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси..., с. 261. Этот источник говорит о крещении Ольги в Константинополе.

8. Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси...

9. Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси..., с. 278.

10. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 86.

11. Дьякон Лев. История... Перевод М.М. Копыленко.

12. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 83.

13. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 79.

14. Артамонов М.И. История хазар. М.

15. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 82.

16. Хроника Иоанна Скилицы. Перевод П. Карышковского.

17. Лев Дьякон. История...

18. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 79.

19. Лев Дьякон. История...

20. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 154.

21. См. подробнее: Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М., 1981.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
© 2004—2024 Сергей и Алексей Копаевы. Заимствование материалов допускается только со ссылкой на данный сайт. Яндекс.Метрика