Древнерусские традиции в общественной жизни восточных славян XV—XVI вв. и объединительная политика Русского государства

В истории Восточной Европы XIV—XV вв. были временем, когда на основе единой древнерусской народности формировались три различные восточнославянские народности с присущими им особенностями языка, культуры и быта. Вместе с тем складывавшиеся новые народы сохраняли сознание единства происхождения, близости языка и культуры, общности исторической судьбы.

Сохранению и укреплению этого сознания способствовали развивавшиеся, несмотря на государственные границы, разнообразные связи между восточнославянскими землями. Для иллюстрации масштаба этих связей к концу XV в. представляется целесообразным привести некоторые данные о связях Киева и русских земель на рубеже XV—XVI вв. В 1460 г. в Киево-Печерском монастыре составлена была новая редакция знаменитого памятника древнерусской литературы «Киево-Печерского патерика». Уже в 1462 г. с рукописи этой редакции была сделана копия в кремлевском Вознесенском монастыре¹. В конце XV — первой половине XVI в. был составлен Помянник Киево-Печерской лавры, куда были внесены лица, связанные с монастырем и делавшие пожертвования.

В него с «князем великим Иоанном Васильевичем Московским» вписаны и виднейшие вельможи русского двора, такие, как кн. И.Ю. Патрикеев и С.И. Ряполовский, и более скромные представители московской знати (кн. М. В. и С.В. Ромодановские, М.А. Плещеев — первый русский посол в Турции), и рядовые члены двора (Н.В. Дурного, Г.Д. Баба), и выходец из богатого московского купечества, известный деятель русской культуры В.Д. Ермолин, и представители духовенства («старец» Киприан из Новгорода, «игумен спасской из-за Яузья» Ксенофонт, священник Иоанн из Калуги), и простые люди из разных русских городов². К этому следует добавить и несколько рукописей, переписанных в это время в Киево-Печерском монастыре русскими писцами³.

Существенной частью этих развивавшихся связей было стремление обеих сторон к сохранению общего исторического наследия, овеществлявшегося прежде всего в летописных сводах — хранилище общей исторической памяти восточнославянских народов. Здесь в первую очередь следует отметить желание ознакомиться с неизвестными в данном районе историческими памятниками и тем обогатить свои представления о древнерусском прошлом.

Об особой интенсивности контактов именно в этой области говорит тот показательный факт, что некоторые памятники домонгольского летописания дошли до нас в письменной традиции совсем не тех мест, где они возникли. Так, единственная копия иллюстрированной рукописи владимирского свода начала XIII в. была сделана где-то в середине XV в. в Смоленске — так называемая Радзивилловская летопись⁴. Другой памятник северо-восточного летописания того же времени, так называемый Летописец Переяславля Суздальского, сохранился лишь в составе «Летописца русских царей» — компиляции, составленной в XV в. на «Западе или Юго-Западе Руси»⁵. С другой стороны, киевский свод конца XII в. в особой редакции, отличающейся от использованной в Ипатьевской летописи, известен нам лишь в составе сводов, возникших в XV в. в Северо-Восточной Руси⁶.

Другое явление, показательное для отношения восточнославянских народов к своей исторической традиции, — это стремление к созданию крупных произведений, которые охватывали бы материал по истории всей древней Русской земли, где в едином синтезе были бы объединены данные исторической традиции различных древнерусских центров.

В известной мере такие попытки можно отметить и в летописании более раннего времени: так, в новгородском летописании первых десятилетий XIII в. очевидны следы использования владимирского источника, киевский свод конца XII в. представлял собой соединение ряда южнорусских источников с обширными извлечениями из летописи Всеволода Большое Гнездо. Однако действия книжников XV в. далеко превосходят более ранние попытки по размаху своих опытов и по их последовательности. Тенденция развития выступает совершенно ясно при сопоставлении между собой главных общерусских сводов XV в.

Уже в общерусском своде начала XV в. (так называемой Троицкой летописи) была сделана попытка дать изложение истории Руси на основе летописной традиции разных исторических центров (не только отдельных княжеств Северо-Восточной Руси, но и Новгорода), но в этом случае речь шла лишь об эпохе, современной автору, а для более раннего времени в основу изложения был положен так называемый свод 1305 г., отражавший в своем рассказе о Древней Руси лишь традицию одного из вариантов владимирского летописания.

Важным новым шагом по пути к созданию подлинного общерусского по характеру свода стало появление в первой половине XV в. памятника, послужившего общим источником Новгородской IV и Софийской I летописей. В нем была сделана попытка объединить на всем протяжении повествования летописную традицию Северо-Восточной Руси с летописной традицией Новгорода. Был также пока еще в скромных размерах привлечен и южнорусский источник, близкий к Ипатьевской летописи. Возникший в результате этого синтеза текст (и прежде всего его часть, содержащая повествование о Древней Руси) лег затем (с некоторыми вариациями) в основу сводов, возникавших во второй половине XV в. в различных центрах Северо-Восточной и Северо-Западной Руси.

Как своего рода завершающий шаг в создании общерусской летописной традиции о Древней Руси можно рассматривать создание в 60—70-х годах XV в. в Москве нового общерусского свода. Основа повествования, заимствованная из предшествующих сводов (традиции и Троицкой, и Новгородско-Софийской), была здесь дополнена как широким (а не выборочным) привлечением южнорусского источника, так и использованием особого владимирского свода, известия которого за первую треть XIII в. отличались от традиции, отраженной в Лаврентьевской летописи⁷. Разумеется речь шла не о бессистемном накоплении материала — известия собирались и группировались в связи с политическими концепциями той среды, в которой они создавались. Бесспорно, однако, что при этом одной из главных тенденций летописания XV в. было дать действительно «общерусскую» историю Древней Руси.

Характерно, что все указанные памятники возникли на землях Северо-Восточной и Северо-Западной Руси, в то время как на украинских и белорусских землях подобных произведений не появилось. В этом сказались различия в реальном положении отдельных частей старой Русской земли в XV в. Для земель Северо-Западной и Северо-Восточной Руси — очага формирования великорусской народности — XV век был временем резкого ослабления тяготевшего над ним монголо-татарского господства и значительных сдвигов в традиционной политической структуре, отражавших процесс объединения русских земель вокруг Москвы. С развитием этого процесса усиливался интерес к историческому прошлому, усиливалось сознание единства Руси, и поэтому само прошлое во все большей мере отождествлялось не с традицией какой-либо одной земли, хотя бы и опиравшейся на «Повесть временных лет», а со всей исторической традицией Древней Руси.

Таких сдвигов не было и не могло быть на украинских и белорусских землях, оказавшихся под властью литовских и польских феодалов. Однако и эти земли не остались в стороне от перемен, происшедших в XV в. в деле познания исторического прошлого. Во второй половине XV—начале XVI в. развернулся внимательно прослеженный в работах А.А. Шахматова процесс проникновения и распространения в белорусской и украинской среде возникших в Северо-Восточной и Северо-Западной Руси общерусских сводов. Важную роль в этом играл Смоленск.

Определенной вехой, позволяющей ориентироваться в хронологических рамках процесса, может служить тот отмеченный А.А. Шахматовым и подтвержденный последующими исследованиями факт, что один из источников польской «Хроники» Яна Длугоша, скончавшегося в 1480 г., представлял собой свод, восходивший к традиции общерусского свода — общего источника Новгородской IV и Софийской I летописей⁸. Для того чтобы этот текст мог попасть в руки хрониста, работавшего в Кракове, необходимо было, чтобы он еще ранее получил распространение на белорусских и украинских землях.

К третьей четверти XV в. относится также один из списков составленного в Смоленске летописного свода (Никифоровский)⁹, отдельные части которого восходят к общерусскому своду 1408 г., а другие обнаруживают сходство с известиями Новгородской IV и Софийской I летописей¹⁰. Очевидно, ко времени составления свода на белорусских землях получил распространение не один какой-либо памятник, а ряд общерусских сводов XV в.

Этот свод был не единственной компиляцией, основанной на общерусском материале и возникшей в этот период на белорусских и украинских землях. А.А. Шахматов выявил ряд списков конца XV—первой половины XVI в. (самый ранний — в «Сборнике Авраамки» 1495 г.) еще одного памятника, основанного на текстах общерусской традиции новгородского летописания (Новгородская IV и V летописи), где вступительная часть (до 1302 г.), несмотря на сокращенное изложение, отражает стремление составителей усилить общерусский характер источников за счет узкоместных известий. Исследователь отметил и ряд других текстов, отражавших эту общерусскую вступительную часть¹¹.

В данных источниках события истории Древней Руси излагались, как правило, в сокращенном варианте, но белорусскому и украинскому читателю были известны и гораздо более пространные тексты, как, например, написанный на рубеже XV—XVI вв. и еще в XVII в. находившийся на западнорусских землях Фроловский список Новгородской IV летописи¹².

Это распространение на белорусских и украинских землях памятников русского летописания XV в. происходило в тот период, когда стали складываться концепции исторического развития Восточной Европы, разрабатывавшиеся польской и литовской феодальной историографией.

Внесение в упоминавшийся выше исторический труд Длугоша большого количества русского летописного материала было связано с общей исторической концепцией хрониста, утверждавшего, что древнерусские земли издавна находились в сфере польского политического влияния. Отождествляя древнерусских «полян» с древнепольским племенем «полян», обитавшим в районе Гнезна, Длугош утверждал, что в древнейшее время в Киеве правила польская княжеская династия (к ней, по его мнению, принадлежали князья Аскольд и Дир — якобы потомки поляка Кия), которая лишь позднее вероломно была отстранена от власти Рюриковичами¹³. Другое важное положение его построения — это тезис, что и позднее значительная часть древнерусских земель находилась в сфере влияния Древнепольского государства, признавая свою зависимость от древнепольских правителей. Заимствованные из польских хроник XII—XIII вв. и из древнерусских летописей рассказы о походах польских князей и королей на восток дополнялись сообщениями, которые должны были помочь обоснованию этого положения. Примером может служить сообщение в его рассказе о походе Болеслава Храброго на Киев о том, как Болеслав, следуя примеру Геракла, поставил на месте впадения Сулы в Днепр железные столпы, «существующие и теперь»_г чтобы определить тем самым восточные границы Польского королевства¹⁴. Такое построение обосновывало не только захват западноукраинских земель польскими феодалами как восстановление отношений, существовавших якобы уже в древности, но и правомерность дальнейших шагов в этом направлении.

Для эволюции литовской феодальной историографии показательно появление в 20-х годах XVI в. написанного по заказу таких представителей литовской знати, как А. Гаштольд и П. Гольшанский, исторического труда «Летописец Великого княжества Литовского и Жомоитского»¹⁵. Этот труд должен был заменить не удовлетворявший литовскую аристократию опыт создания истории Восточной Европы, предпринятый в Смоленске в середине или второй половине XV в. Смоленский свод представлял собой механическое соединение общерусского летописного свода, опиравшегося на материал русских летописей XV в. и рассказывавшего об истории Древней Руси от древнейших времен до первых десятилетий XV в., и так называемого «Летописца великих князей литовских» — повествования о взаимоотношениях потомков великого князя литовского Гедимина на рубеже XIV—XV вв. В переработке 20-х годов XVI в. древнейшая история Руси была из состава свода удалена и заменена сообщениями о происхождении литовской аристократии от «шляхты римской» и о ее победоносных походах на русские земли, опустошенные Золотой Ордой. В них подчеркивалось, что лишь литовские князья сумели установить на захваченных землях порядок, освободить их от власти Орды, обстроить городами. Здесь указывалось также, что вольности, которыми пользуются, например, полочане («вечо мети и в звон звонити»), были пожалованы им литовскими князьями¹⁶.

В таких условиях распространение на белорусских и украинских землях общерусских летописных сводов, в основе которых лежала идея единства всей Руси, где читались рассказы о едином могущественном Древнерусском государстве, имело важное политическое значение, давая украинскому и белорусскому обществу определенную точку опоры для критического отношения к концепциям литовской и польской феодальной историографии. Особое значение это приобрело в XVI в., когда соответствующие построения получили широкое распространение благодаря печатным изданиям хроник М. Меховского и М. Кромера, где воспроизводились взгляды Длугоша, и хроники М. Стрыйковского, широко отразившей традиции как польской, так и литовской феодальной историографии.

Имело значение и то обстоятельство, что благодаря летописным компиляциям, содержавшим обширные извлечения из рассказов общерусских сводов о событиях XIII—XV вв., образованные круги белорусского и украинского общества знакомились с историей русских земель и, в частности, с их борьбой против ордынского ига.

Важнейшим событием в истории Восточной Европы стало завершение во второй половине XV — начале XVI в. процесса объединения русских земель вокруг Москвы, процесса создания единого Русского государства. В Восточной Европе (и даже шире — в Европе в целом) возникла новая могучая держава, связанная своим происхождением с государственной территорией древнерусской народности, держава, воспринимавшая себя как возрождение, возобновление Киевской державы.

Перед населением нового государства возникали вопросы, каково происхождение этой ранее не существовавшей державы, каково будет ее место в мире, чем должна определяться направленность ее международной политики и государственного строительства. В этих условиях в самых разных слоях населения резко возрос интерес к «киевскому» прошлому. Интерес к нему, разумеется, существовал и ранее, но для людей XIV — первых двух третей XV в., как показывает история летописания, речь шла прежде всего о том, чтобы собрать и сохранить это древнее наследие, а новые политические идеи проводились на материале, более современном деятельности сводчиков (XIII—XV вв.). Отношение людей конца XV — первой половины XVI в. к этому наследию становилось гораздо более активным. Для них оно должно было дать ответ на важные вопросы современности, в их руках оно изменялось и переосмысливалось.

Сдвиги, происшедшие в сознании народных масс с созданием единого Русского государства, отражаются в определенных изменениях традиции эпического творчества. Нет сомнений, что эпическое творчество у восточных славян зародилось гораздо раньше интересующего нас времени, восходя отдельными темами и сюжетами еще к догосударственному периоду их истории (об этом говорит типологическое сопоставление русского эпоса с эпосами других народов периода развитого феодализма), но также нет сомнений, что именно в XV—XVI вв. происходят определенные изменения в характере эпического творчества.

Направленность происходивших перемен хорошо прослежена в работе Д.С. Лихачева, посвященной изучению отразившихся в письменных текстах XV—XVI вв. преданий об одном из самых известных русских богатырей — Алеше Поповиче¹⁷. Наиболее типологически ранними среди них являются рассказы об Александре Поповиче, как ростовском «храбре» начала XIII в., который совершает подвиги, служа Константину Ростовскому или Мстиславу Галицкому в борьбе с враждебными им русскими князьями. Сказания эти отразились в каком-то северно-русском своде, послужившем общим источником для Устюжской летописи и Сокращенных сводов 90-х годов XV в., а также в таких текстах летописания XVI в., как Никоновская летопись (рассказ о Липицкой битве), компилятивный Троицкий летописец и Тверской сборник, где наиболее ярко выступает связь «храбра» с Ростовом: упоминается его «замок» — город на р. Где, «иже и ныне той соп стоит пуст»¹⁸. Здесь мы — в рамках явлений, характерных для эпохи феодальной раздробленности. Однако уже в одном из этих текстов намечается новый этап в развитии эпической биографии А. Поповича. В повести о нем «Тверского сборника» рассказывается о том, как он созвал в своем городе съезд «храбров», которые «събравшеся съвет створиша, аще служити начнут князем по разным княжениям, то и не хотя имут перебитися, понеже князем в Руси велико неустроение и части боеве, тогда же ряд положивше яко служити им единому великому князю в матери градом Киеве». Заканчивался рассказ сообщением о том, как 70 «храбров» во главе с А. Поповичем погибли в битве на Калке из-за неумной похвальбы великого князя киевского Мстислава, не сумевшего распознать в монголо-татарах опасного врага¹⁹. Поскольку краткое известие о гибели А. Поповича и его «храбров» на Калке читалось уже в общем источнике Новгородской IV и Софийской I летописей²⁰, то это предание с его осуждением усобиц, подчеркиванием роли Киева как главного центра Русской земли, фиксирующее момент разрыва и героев эпоса, и его создателей с идеологией феодальной раздробленности, несомненно, уже существовало в первой половине XV в.

В Никоновской летописи — своде конца 20-х годов XVI в.—предание об А. Поповиче, ростовском «храбре» XIII в., участнике битвы при Липице, уже соседствует с рассказами об А. Поповиче — богатыре Владимира Киевского, защищавшем Русскую землю от кочевников²¹. В былинах об участии А. Поповича в княжеских усобицах уже ничего не говорится, для них он только богатырь Владимира Киевского, фрагмент одной из этих былин (Алеша Попович и Тугарин Змеевич) известен уже в списке середины XVII в.²²

Сделанные Д.С. Лихачевым наблюдения позволили ему сформулировать важный вывод о характере сдвигов в развитии эпической традиции в XIV—XV вв. Именно в это время произошел разрыв с местными областными традициями или их переосмысление. Деятельность богатырей — героев эпоса оказывается связанной не с отдельными областными центрами, а с главным центром единой Русской земли — Киевом. Их главным делом, отодвигающим на задний план все остальное, становится защита Русской земли от врагов на границах («застава богатырская») или в открытой битве с вражеским войском под Киевом. «Эпическое время» русских былин стало временем идеальной «Киевской державы» и ее монарха Владимира. В этих изменениях нашло отражение осуждение народом порядков феодальной раздробленности, которые привели к ослаблению русских земель и их временному подчинению иноземным завоевателям. Прославление Киевской державы — символа былого единства и могущества Руси, восхваление подвигов богатырей в борьбе с вражескими полчищами означали призыв к борьбе за изменение существующего положения. В распространении таких представлений следует видеть идейное участие народа в борьбе за создание политического единства русских земель и их освобождение от иноземного гнета. В этой борьбе обращение к киевскому наследию сыграло огромную положительную роль²³. Прогрессивные перемены, приведшие к образованию единого Русского государства и к свержению монголо-татарского ига, в свою очередь закрепили сдвиги, происшедшие в сфере самосознания. Как видно из хронологии приведенных выше свидетельств, есть все основания рассматривать первую половину XVI в. как период, когда в народном творчестве окончательно отходят на задний план повествования о прошлом, о домонгольской Руси, связывавшие деятельность богатырей с какими-то местными центрами, — в записях фольклорных текстов XVII—XIX вв. от них нет никаких следов. Правда, по происхождению богатыри и в записях былин связаны с отдельными местными центрами, Алеша Попович — с Ростовом, Илья Муромец — с Муромом, Добрыня — с Рязанью, Дюк Степанович — с Галичем Волынским, но их биографии в эпосе начинаются с выезда в Киев. Только с этого момента они становятся героями эпоса²⁴.

В фольклорных текстах, отражающих представление народа о своем прошлом, Киевская Русь выступает как единая могучая держава, занимающая в этом мире место, не уступающее по значению ведущей мировой державе тех времен — Византийской империи. Не случайно по одной из былин об Илье Муромце этот киевский богатырь избавляет от поганого Идолища Царьград, а сохранившееся в ряде списков XVII в. основанное на фольклорном материале «Сказание о русских богатырях» рассказывает об их победоносном соревновании с цареградскими богатырями²⁵.

Вместе с тем далеко не случайно, что «эпическое время» русских былин отождествлялось в народном сознании с правлением такого древнерусского монарха, как Владимир. По справедливому указанию Д.С. Лихачева²⁶, время Владимира воспринималось народом не только как время славы и могущества Руси, но и как время, когда еще не сложилась окончательно система феодальных общественных отношений, когда население еще не было так, как позднее, придавлено гнетом господствующего класса. Эта традиция, начавшаяся складываться, по-видимому, очень рано, отразилась уже в предисловии к Начальному своду XI в., где «древние князи и мужи их» противопоставлялись князьям и «мужам» — современникам летописца. Говоря о «древних» князьях и «мужах», летописец хвалил их военные подвиги («отбараху Руския земле и лны страны придаху под ся») и подчеркивал, что старая дружина «кормяхуся воююще ины страны». Смысл этих похвал раскрывается в рассказе о том, что «древние» князья «не збераху много имения, ни творимых вир, ни продаж вскладаху [на люди], но оже будяше правая вира, а ту возмя дааше дружине на оружье»²⁷. Мотив противопоставления «древних» князей и «мужей», которые прославили своими подвигами и «росплодили были землю Руськую», новым князьям и «мужам», которые угнетали и грабили свой народ, выражен здесь с полной ясностью. Из этих «древних» князей Владимир был, несомненно, самым знаменитым правителем. Он уже в эпоху создания Повести временных лет стал героем ряда преданий. Отождествление «богатырской эпохи», «эпического времени» с правлением Владимира Киевского означало одновременно осуждение современной создателям эпоса социальной действительности, противопоставление ей идеальных представлений об ином, более совершенном порядке, существовавшем некогда в прошлом. Это и дало основание одному из крупнейших знатоков фольклора назвать русский эпос «эпической утопией героического века и идеального государства»²⁸.

Намечающееся здесь противоречие между интересами народа и феодальной власти в дальнейшем в известной мере проникало внутрь самой эпической традиции, находя выражение в таких мотивах, как определенное противопоставление богатырей — выходцев из народа князю и окружающим его боярам, снижение самой личности Владимира, наслоение на его образ таких отрицательных черт, как жадность, трусость и т. д. Следует, однако, согласиться с Д.С. Лихачевым, что такие процессы были характерны для развития эпоса в последующую эпоху (XVI—XVII вв.), а сам киевский цикл сложился в условиях несколько иного, более идеализированного отношения к киевскому прошлому. «Только вокруг положительного образа Владимира могли быть собраны в эпосе русские богатыри, а самое время Владимира стать эпическим временем»²⁹.

Сложившись на русских землях в период борьбы за их политическое единство и свержение иноземного гнета, былины киевского цикла, проникнутые глубокой идеей единства исконной Русской земли, уже в XVI в. бытовали на украинских и белорусских землях.

В 1574 г. Ф. Кмита, староста белорусской Орши, в письме к литовскому подканцлеру О. Воловичу упоминал мимоходом, как всем известных персонажей «Илью Муравленина и Соловья Будимировича», о которых забывали, пока не наступала опасность; а в 1594 г. австрийскому дипломату Э. Ласоте показали в Киеве гробницу Ильи Муромца, «знаменитого героя или богатыря, о котором рассказывают много басен»³⁰. Эти упоминания ясно говорят о том, что былины об Илье Муромце — центральные былины киевского цикла — на Украине и в Белоруссии к концу столетия были широко известны. В произведениях украинского и белорусского творчества также выявлены определенные следы бытования былин у этих народов³¹. Воздействие эпоса — коллективной исторической памяти укрепляло в сознании восточнославянских народов понимание единства их общего происхождения, исторической судьбы и устремлений. В создании идейных предпосылок воссоединения народная эпическая традиция сыграла, несомненно, очень важную роль.

Иными путями шло обращение к киевскому прошлому, его трактовка и восприятие идеологами господствующего класса русского феодального общества. Хотя в историческом материале они искали ответа на те же вопросы, что и сказители, но социальная направленность этих поисков была различной. Это очевидно даже в моментах формального совпадения Для составителей летописных сводов XVI в. время Владимира Киевского — такая же идеальная эпоха, как и для сказителей, но во Владимире они видят прежде всего создателя могучей феодальной державы — прообраз существующего Русского государства и «крестителя» Руси. Кроме того, особенностью трактовки прошлого в летописных сводах второй половины XV — первой половины XVI в. было то, что она складывалась в связи с решением конкретных политических проблем, возникавших в процессе сложения Русского государства. Гранью, определившей перемену отношения к традиции, стали 60—70-е годы XV в. — решающий этап в сложении Русского единого государства, когда со всей определенностью встал вопрос о ломке традиционных политических структур, и в частности институтов русских феодальных республик. Не желая подчиниться власти московского великого князя, новгородское боярство поставило вопрос о разрыве с Москвой и установлении литовского протектората над одним из главных центров Руси — Новгородом. В развернувшейся параллельно с военными действиями идейной полемике спорящие стороны, утверждая правоту своих позиций, апеллировали к «старине» — истории Киевской Руси во времена Рюрика и Владимира. В эти годы были четко намечены те линии, по которым шло в дальнейшем осмысление исторического развития Русской земли от Киевских времен к XVI в.

Первый план в этом обращении к прошлому, наиболее простой и понятный, связан со стремлением обосновать аргументами «от истории» правильность тех или иных конкретных политических решений. Хотя при этом подчас само прошлое подвергалось произвольным изменениям, но и такой подход показывает, каким авторитетом пользовалось в Русском государстве все, связанное с киевской традицией.

В новгородско-московском конфликте 1471 г. московская сторона (и великий князь, и митрополит) утверждала, что великокняжеская власть не требует с Новгорода ничего нового («ничто же к преднему примышляя»), добиваясь только соблюдения «старины». Иван III новгородцев «по старине держал по докончанью», но они «многая неисправления учинили», «забывая свою великую старину и закона отець своих да и своих дедов и прадедов». «Старина» же заключалась в том, что со времени Рюрика и Владимира Новгород всегда повиновался великим князьям, сначала киевским, а потом владимирским. «Мы, — говорил от имени своего и своих предшественников Иван III, — владеем вами и жалуем вас и бороним отвселе, а и казнити волны же есмы, коли на нас не по старине смотрити начнете»³².

Такая позиция была не просто декларирована, а подкреплена специальным обращением к прошлому. В составленном в начале 70-х годов летописном своде — протографе Никаноровской и Вологодско-Пермской летописей известия XII—XIV вв. об отношениях Новгорода с князьями были обработаны таким образом, чтобы показать, что те или иные князья не изгонялись новгородцами, а сами покидали Новгород, что соглашения между Новгородом и князьями не носили двустороннего характера, а были результатом княжеского пожалования и т. д.³³М.Д. Приселков, рассматривая эти перемены в общем русле развития русского летописания, справедливо расценивал их как принципиальную грань в развитии этой традиции, свидетельствующую о резком росте активного восприятия и переосмысления прошлого³⁴.

Тщательный анализ Никоновского летописного свода, осуществленный в недавнее время в работах Б.М. Клосса, позволяет проследить дальнейшее развитие этих тенденций. Можно говорить и о прямой преемственности: рассказ Никоновской летописи о том, как новгородцы после призвания Рюрика «оскорбишася, глаголюще, яко быти нам рабом», восстали, но были усмирены князем³⁵, воспринимается как иллюстрация тезиса в рассказе о событиях 1471 г., что со времен Рюрика новгородцы повиновались киевским князьям. Однако очевидны и отличия в объекте внимания, характере редакторской работы, круге охваченных вопросов. Для летописца 20-х годов XVI в. главным объектом внимания становятся первые века существования Древнерусского государства (от Рюрика до Владимира), именно в этой эпохе ищет он идеальный прообраз создающегося Русского государства, образец, авторитет которого должен подкрепить государственные акции великих князей московских. Сам характер редакторской работы становится более разнообразным: наряду с правкой имеющихся текстов вводятся и совершенно новые известия, вплоть до целых небольших рассказов. Наконец, если внимание сводчика конца XV в. концентрировалось на теме отношения Новгорода с князьями, то составителя Никоновской летописи, как показал Б.М. Клосс, — митрополита Даниила интересовал гораздо более широкий круг вопросов как внутренней, так и внешней политики. Так, отнесенные к эпохе Владимира известия об осуждении еретиков и о наделении монастырей селами должны были служить оправданием политики великокняжеской власти и митрополичьей кафедры по отношению к церковному землевладению и «нестяжателям». Рассказы о походах сначала Кия, а затем Владимира на камских болгар являлись историческим прецедентом для политики Василия III но отношению к казанским татарам. Большую роль в международных делах Киевской державы — предшественницы Русского государства — подчеркивала серия известий о посольствах к Ярополку, а затем к Владимиру от папы и ряда европейских монархов³⁶.

В итоге такой редакторской работы над источниками Древнерусское государство в летописании XVI в. приобретало черты феодальной монархии эпохи развитого феодализма. По своей социальной направленности этот образ явно противостоял образу Киева в былинах.

Однако работу феодальных идеологов конца XV — первой половины XVI в. нет оснований сводить исключительно к обработке древней истории с позиций современных политических потребностей. В работе того же митрополита Даниила мы имеем дело и с искренним стремлением к пополнению знаний о так волновавшем всех древнем прошлом. Это нашло выражение в обращении к фольклорной традиции, во внесении в летопись целого ряда рассказов о киевских богатырях, например записи под 6508 г.: «Преставися Рагдай Удалой, яко наезжаше сей на триста воин»³⁷. Такие рассказы явно не могли служить каким-либо актуальным политическим нуждам. Еще более важно, что изучение памятников исторической мысли и публицистики этого времени позволяет говорить о сложении новой, продуманной концепции исторического развития восточных славян, в которой киевская эпоха занимала весьма значительное место.

Выступление Русского государства на рубеже XV—XVI вв. на арену общеевропейской и — шире — мировой истории обострило внимание к вопросу о месте Руси в мире как тогда, так и в далеком прошлом. Применительно ко времени создания Русского государства вопрос был решен в знаменитом «Изложении пасхалии» 1492 г., где было четко сформулировано положение, что с падением Царьграда роль Византийской империи в мировых делах перешла к Русскому государству, «новому граду Константину — Москве»³⁸.

Определившийся новый подход к осмыслению положения Руси в мире привел вскоре к составлению так называемого Русского Хронографа — изложения мировой истории, в котором в единое целое было соединено повествование об истории Древнего мира, Византии, южнославянских государств и Древней Руси. Повествование завершалось рассказом о падении Царьграда и словами о Русской земле, которая «растет и младеет и возвышается»³⁹. Однако создание такого повествования не привело к изменению традиционного построения русской истории: материал для Хронографа более или менее механически заимствовался из памятников летописания XV в., следовавших традиционной схеме Повести временных лет. Такое решение даже для современников, вероятно, не представлялось удовлетворительным. Признание выдающейся роли Русского государства в современности обостряло интерес к вопросу об исторической роли древнерусского народа и древнерусского государства еще на заре их истории.

Известный шаг вперед в этом отношении сделал составитель Никоновского свода. Не изменяя традиционной схемы, он попытался наполнить ее конкретным содержанием, сильно расширив повествование о древней истории Киева до прихода туда Олега. Помимо небольших дополнений к рассказу о самом Кие, основателе Киева, придававших ему черты могущественного феодального властителя⁴⁰, надо отметить целую серию известий об Аскольде и Дире, которые в рассказе этой летописи появляются ранее рассказа о Рюрике и характеризуются как совершенно самостоятельные «киевские князи». При разработке этой темы летописцем впервые в летописании был привлечен рассказ византийского происхождения о крещении «русов» при Василии Македонянине, который он прямо отнес к Киеву и князю Аскольду⁴¹.

Следующий принципиальный шаг в выработке новых взглядов на начало Руси был сделан при составлении в 60-х годах XVI в. центрального произведения русской феодальной историографии середины XVI столетия — Степенной книги. О направленности разысканий ее составителя — митрополита Афанасия — говорит заголовок гл. 9 этого труда: «И аже и преже Рюрикова пришествия в Словенскую землю не худа бяше держава Словенского языка»⁴². Излагая заимствованный из Повести временных лет перечень славянских народов, летописец добавляет к нему весьма важное замечание: «И во всех тех землях мнози силныя грады и многи великия области и сии вси Руская бяше единая держава, иже ныне на многия власти разделися, древле же Словени именовахуся»⁴³. Это дает ему основание использовать для реконструкции предыстории и древнейшей истории Руси разнообразные сведения о славянах, почерпнутые в византийской традиции. При этом налицо весьма последовательное обращение к широкому кругу произведений византийской традиции (не только к хронографии, но и к агиографии).

История «русов» начинается для летописца со времени Феодосия Великого (IV в.), который воевал с ними. «Русами» были славяне, ходившие на Царьград при императоре Ираклии (начало VII в.). О победоносных их походах «на Солунский град и на Херсон» рассказывают такие памятники агиографии, как «Чудеса Святого Дмитрия Солунского» и «Житие» Стефана Сурожского⁴⁴. Он также сумел разыскать относящийся ко времени правления Аскольда и Дира в Киеве новый ценный источник — текст послания патриарха Фотия о крещении «русов»⁴⁵. Все это служило для подкрепления главного вывода: «Не в новых бо летех Русская земля многа и велика пространством и неисчетно сильна воинством, но вельми от древних лет и времен»⁴⁶.

Эту первую попытку построения древнейшей истории Восточной Европы при всех имевших место натяжках и ошибках следует расценивать как крупный вклад не только в развитие исторической мысли, но и просто в дело познания общего исторического прошлого восточнославянских народов. Краткий очерк автора Степенной книги стоит у истоков всех последующих попыток реконструкций древнейшей истории восточных славян.

Параллельно с изучением древнейшей истории восточных славян «до Рюрика» русские феодальные идеологи заново решали вопрос о месте Русского государства в Европе и мировой истории и одновременно о месте династии Рюриковичей среди европейских государей и династий. В условиях, когда Русское государство стало крупнейшей международной силой на европейской арене, а его государственная власть в завязавшихся международных контактах утверждала свою суверенность, независимость от какой-либо иноземной власти, версия о приезде родоначальника династии Рюрика «из варяг» или, как говорилось в более поздних сводах, «из немец» перестала соответствовать государственным интересам. Ее сменила сформулированная в памятнике 20-х годов XVI в., «Сказании о князьях Владимирских», версия о том, что Рюрик — прямой потомок Пруса, «сродника» повелителя всей вселенной — императора Августа⁴⁷. Тем самым суверенный характер власти Рюриковичей, с самого начала, от Пруса, никому не подчинявшихся, не мог вызывать никаких сомнений. Русское государство определяло свое место среди других европейских держав, исторически связанных с Римской империей, а происхождение из семьи Августа гарантировало русским монархам почетное (если не самое первое) место в иерархии европейских династий⁴⁸. Завершавший «Сказание» рассказ о передаче византийским императором Константином Мономахом киевскому великому князю Владимиру Мономаху знаков царского достоинства, принадлежавших его предку — императору Августу, «на славу и честь и на венчание... твоего волнаго самодържавства Великиа Росиа»⁴⁹ говорил о признании полной суверенности и почетного места великого князя русского главой христианского мира — византийским императором.

Черты, характерные для таких представлений о древнейшей истории русского народа, ярко выступают и в рассказах летописцев о первых киевских князьях и Древнерусской державе в X в. Следуя традиции древних летописных сводов, книжники XVI в. описывают Древнюю Русь как суверенную, могучую державу, неоднократно взимавшую «дани» с самого Царьграда, но добавляются и новые мотивы. Русь — не только могучая держава, но и центр распространения христианства в Восточной Европе. Не случайно в Никоновской летописи неоднократно говорится о посылке Владимиром христианских миссий к волжским болгарам и печенегам и о крещении печенежских и болгарских князей в Киеве⁵⁰. Запись Никоновской летописи: «Того же лета посла Володимер гостей своих, аки в послех в Рим, а другых во Иерусалим и в Египет и в Вавилон съглядати земель их и обычаев их»⁵¹, — сопровождается в Степенной книге следующим комментарием: «...не желаше нечестивыя веры их, ни богомерских законов, но лучьшая обычая в них изобреташе, милость, суд и правду во страсе божим, наипаче же желаше не токмо едину свою землю благочестием исполнити, но аще бы возможно ему и всю вселенную»⁵².

При характеристике новых этапов развития, когда «Русское царство нача разделятися на многия начала», книжники XVI в. опирались на схему истории Русской земли, намеченную во владимиро-суздальском летописании домонгольского времени и закрепленную общерусскими сводами XV в. В этой схеме понятие единства Руси (этнического и религиозного) сочеталось с тем положением, что единственными правителями, которым по праву принадлежит власть над всей Русью как законным наследникам — «вотчичам», являются великие князья владимирские и их потомки — великие князья московские. В условиях господства норм средневековой феодальной идеологии Русская земля отождествлялась с «вотчиной» московских Рюриковичей, а борьба за преодоление феодальной раздробленности и восстановление политического единства выступала как борьба за собирание «вотчины»⁵³. При этом, однако, следует отметить, что одно понятие не растворяло в себе другого: русские феодальные идеологи, как видно из приведенного выше, не отождествляли полностью историю русского народа и историю Рюриковичей: русский народ был «славен» еще «до пришествия Рюрикова».

Описанная схема четко выступает уже в таком памятнике общерусского летописания, как Софийская I летопись. Известное переосмысление схемы заключалось во все большем подчеркивании того тезиса, что, несмотря на раздробление на отдельные княжества, Русская земля в XII—XIII вв. продолжала сохранять политическое единство — верховная власть владимиро-суздальских князей была не идеалом, а реальностью. Наиболее ярко такая тенденция отразилась в рассказе Степенной книги о вступлении Ярослава Всеволодовича на великокняжеский стол после нашествия Батыя. Когда Ярослав «восприим старейшинство во всем Руськом языце», то «прихожаху к нему в Сужд[аль]скую землю от славныя реки Днепра и от всех стран Руския земьли: Галичане, Волыньстии, Кияне, Черниговьцы, Переяславцы и славнии Киряне [!], Торопьчане, Меняне, Мещижане, Смольняне, Полочане, Муромьцы, Рязаньцы и вси подражаху храбрости его и обещавахуся ему живот свои полагати за избаву христьянскую»⁵⁴. Лишь позднее, когда полностью укрепилась власть Золотой Орды над русскими землями, это единство разрушилось.

Другая тема, постепенно усиливавшаяся в русском летописании XV—XVI вв., — это тема осуждения междукняжеских усобиц, которые и привели к ослаблению Руси, облегчили нападение на нее иноземных завоевателей. «Державнии наши... друг перед другом честь и начальство получити желаше и один единаго от отьчьскаго достояния изганяше... и брат на брата иноплеменныя языки поганых варвар наводяше», — читаем в главе Степенной книги под названием «о гневе божии»⁵⁵. Ответ на вопрос, как в этой обстановке отдельные части Русской земли оказались под иноземным господством, давало публицистическое произведение 20-х годов XVI в. «Родословие князей литовских». В этом памятнике рассказывалось, как великий князь Юрий Данилович — первый из московских князей, занявших великокняжеский стол, стремясь наладить порядок в разоренной Золотой Ордой стране, послал некоего Гедимина, «служебника» одного из смоленских князей, за Днепр «наполняти плененыа грады и веси» и собирать с них «дани царьскиа». Пользуясь обстановкой смуты, Гедимин присвоил себе собранные средства и, наняв на них «множество людей», сумел завладеть «многими землями» и объявил себя великим князем «великих государей русьских князей несъгласьем и междуусобными браньми»⁵⁶. Его сын Ольгерд и внуки Кейстут и Ягайло продолжали занимать русские земли. Так, Витовт «нача съзидати грады многи, заруби Киев и Чернигов и взят Брянеск и Смоленеск и приступиша к нему все князи пограничныа с вотчинами от Киева даже и до Фоминьского»⁵⁷. Политический смысл этого повествования станет совершенно ясным, если учесть, что троны обоих государств, под властью которых находились белорусские и украинские земли, занимали Ягеллоны — прямые потомки Гедимина. Именно этих Ягеллонов легенда превращала в потомков «неверных» служебников московских великих князей, узурпировавших княжескую власть в обстановке смуты. Образование Великого княжества Литовского в русской политической традиции XVI в. трактовалось как сговор этих «неверных» подданных с другими изменниками — «пограничными князьями», «слугами» великого князя московского: «Предки государей наших, которых слуг своих жаловали городы, и они вь их государьские невзгоды изменным обычаем отъезжали и с теми городы» на службу к потомкам Гедимина, — говорилось в одном из русских дипломатических документов середины XVI столетия⁵⁸. Из этого следовал вывод, что потомки Гедимина — Ягеллоны — украинские и белорусские земли «засели израдою» и не имеют на них никаких прав.

В отличие от вопроса об образовании Великого княжества Литовского вопрос о переходе украинских земель под власть польских феодалов не получил в летописании XVI в. детальной разработки, но лишь потому, что развернутая оценка этого события с общерусских позиций была дана уже в современном ему летописании. Имеем в виду запись Новгородской I летописи: «Прииде король краковьскыи со многою силою и взяша лестью землю Волыньскую и много зло крестианом створиша, а церкви святыя претвориша на латыньское богумерзъское служение»⁵⁹. Наименование польского короля Казимира «королем краковским» встречается лишь в источниках XIV в. и говорит о раннем происхождении записи, дошедшей до нас в составе новгородского свода первой половины XV в. Ее воспроизведение и в других памятниках русского летописания⁶⁰ говорит за то, что данная в ней оценка этого акта как захвата части «Русской земли» иноземной и иноверной властью с помощью коварства разделялась общественным мнением всего господствующего класса феодальной России.

Таким образом, белорусские и украинские земли были захвачены иноземными правителями и неверными «слугами» «израдою» и «лестью» у их единственных законных обладателей — великих князей владимирских и затем московских. Борьба за возвращение этих земель под власть законных государей воспринималась как дело не только справедливое по нормам феодального права, но и соответствующее стремлениям самого населения — кровных братьев русских — освободиться от иноземной власти и чужой веры.

Наиболее ярко такая направленность созданной русскими книжниками политической концепции проявилась в записанном не позднее середины 20-х годов рассказе о присоединении Смоленска к Русскому государству. В нем подчеркивалось, что «весь народ града Смоленска, малые и велици... с многою любовию и усердием сретоша государя великого князя» при его въезде в город. Они, говорилось далее, «благодарственныа испущающе гласы, избавльшеся и свободившеся злыа латынскиа прелести и насилиа... възрадовашяся своему истинному пастырю». Смоленский епископ приветствовал Василия III «на своей вотчине и дедине града Смоленска», а смольняне «межи себя с великого государя боляры и воеводы и с всеми людьми начата здравствовати и целоватися, радующеся с великою любовью, аки братия единовернии»⁶¹.

Подобно фольклорной традиции проникли на белорусские и украинские земли во второй половине XVI — первой половине XVII в. и памятники московского летописания. Их появление здесь было частью общего процесса распространения на Украине и в Белоруссии произведений московской книжности, процесса, заметно усилившегося в XVI в. Так, например, изучение рукописей такого видного центра белорусской культуры, как Супрасльский монастырь, показало, что там во второй половине столетия переписывались жития многих русских святых, не только известных, как Сергий Радонежский и митрополит Алексей, но и Пафнутия Боровского, Варлаама Хутынского, Федора Ярославского⁶². О широкой известности на Украине и в Белоруссии житий Сергия Радонежского и митрополита Алексея говорят и ссылки на них в памятниках полемической литературы XVI—XVII вв. при изложении церковной истории восточных славян в XIV в.⁶³ Однако исторические тексты, повествовавшие об общем прошлом восточнославянских народов, занимали здесь особое место. Их распространение было, несомненно, связано с усилением в эту эпоху внимания украинцев и белорусов к своему древнерусскому прошлому. Лишь в обстановке роста интереса к эпохе Владимира возможно было появление в 60-х годах XVI в. такого произведения, как «письмо половца Ивана Смеры к великому князю Владимиру». Авторы произведения — протестанты-антитринитарии, пытаясь убедить православное общество в ложности учения и порядков православной церкви, прибегли к авторитету вымышленного «лекаря и ритора» князя Владимира, якобы посланного им в Византию собрать сведения о вере и жизни греков⁶⁴.

Этот интерес побуждал украинцев и белорусов в XVI в. обращаться в Москву, где, по их убеждению, сохранялись такие древние памятники киевской поры, каких на Украине и в Белоруссии в это время не было. Примером может служить известная поездка Исайи Камянчанина в 1561 г. в Москву, где он рассчитывал разыскать древнее жит<ие Антония Печерского⁶⁵.

О том, что к началу XVII в. «московские хроники» широко распространились на украинских и белорусских землях и стали здесь одним из главных видов исторического чтения, свидетельствует следующий показательный факт. Во время разгоревшихся в первых десятилетиях XVII в. полемических споров сторонники унии с Римом, деятели, безусловно враждебные Русскому государству, пытаясь написать историю киевской митрополии, вынуждены были обращаться к этим трудам⁶⁶ при изложении событий не только XIV—XV вв., но и киевского времени⁶⁷. Можно указать и некоторые конкретные памятники русского летописания, которые стали известны на Украине и в Белоруссии в XVI — первой половине XVII в. Прежде всего следует отметить Русский Хронограф, один из вариантов которого послужил источником для создания Хронографа западнорусской редакции⁶⁸. Целый ряд заимствований из Русского Хронографа при изложении событий не только древнерусской, но и южнославянской истории обнаруживается в «Палинодии» известного деятеля украинской культуры З. Копыстенского. Памятник русского летописания XVI в., известный как «Тверской сборник», — свод, составленный в 30-х годах XVI в. в Ростове, дошел до нас только в западнорусских списках XVII в., но памятник появился в Белоруссии в значительно более раннее время, так как следы его использования выявлены в напечатанной в 1582 г. «Хронике» М. Стрыйковского⁶⁹. При составлении в 40-х годах XVII в. Киево-Печерского патерика Иосифа Тризны были широко использованы как этот источник, так и Никоновская летопись⁷⁰. Была известна украинским книжникам XVII в. и Степенная книга⁷¹.

В этих условиях представляется совершенно неслучайным, что схема развития Восточной Европы в украинском трактате начала XVII в. «Перестроге» (подробно разбирается ниже) в ряде моментов оказывается весьма близкой к историческому построению Степенной книги, а подход к древнейшей истории восточных славян в «Палинодии» З. Копыстенского обнаруживает сходство с историческим взглядом на эту эпоху митрополита Афанасия. В дальнейших исследованиях было бы важно специально рассмотреть вопрос о воздействии русской исторической мысли XVI в. на становление идеологии народно-освободительного движения на украинских и белорусских землях Речи Посполитой. Это воздействие проявилось, однако, в более поздний период — в последних десятилетиях XVI и первых десятилетиях XVII в. В более ранний период историческое значение разобранных выше летописных сводов и публицистических произведений заключалось в том, что они служили идейным обоснованием начатой Русским государством борьбы за воссоединение всех восточнославянских земель.

Как видно из памятников летописания, возникавших на русских землях в XIV—XV вв., в Великороссии никогда не признавались захваты белорусских и украинских земель литовскими и польскими феодалами, но, пока Великороссия оставалась политически раздробленной, не было возможности подкрепить это осуждение конкретными политическими действиями.

Первый шаг в этом направлении был предпринят формирующимся Русским государством на том переломном этапе его создания, когда в отношениях с феодальными республиками был поставлен вопрос о восстановлении киевской «старины». Тогда же этот вопрос пока в аспекте, касающемся лишь церковных дел, был поставлен и перед правителем, Польши и Литвы Казимиром IV. В грамоте Ивана III новгородскому архиепископу приводится следующая цитата из письма Василия Темного этому правителю: «...нашие б, еси, старины не рушил, занеже, брате, старина наша от прародителя великого князя Володимера, крестившего землю Рускую... взысканье митропольское наших прародителей великих князей руских и наше и до сих мест, а не великих князей литовских: кто будет нам люб, тот будет на всей Руси» митрополитом⁷². Если на данном этапе пока речь шла об исключительном праве великого князя московского определять выборы общерусского митрополита, то скоро был поставлен и вопрос о власти великого князя литовского над восточнославянскими землями. В 1478 г. ливонскому магистру сообщали, что Иван III намерен потребовать у польского короля передачи ему таких городов, как Полоцк, Смоленск и др.⁷³ Очевидно, что после подчинения Новгорода это осознавалось русским правительством как конкретная политическая задача.

Первые реальные шаги на пути к ее решению были предприняты в начале 90-х годов. В текст заключенного в 1490 г. русско-австрийского договора о союзе, направленном против Ягеллонов, было внесено обязательство австрийской стороны оказывать помощь Ивану III, когда он начнет борьбу за включение в состав Русского государства «княжества Киевского, которое за собою дръжит Казимир, король польский и его дети, нашего государства руских земль»⁷⁴. Тем самым впервые в практике международных контактов молодого Русского государства в тексте важного межгосударственного соглашения было сформулировано, что русское правительство не признает законности власти Польского и Литовского государств над украинскими и белорусскими землями и будет вести борьбу за их воссоединение с Русским государством. Международной манифестацией этой позиции было принятие Иваном III в практике международных контактов официального титула великого князя «всея Руси»⁷⁵.

Полностью в развернутой форме позиция русской стороны была сформулирована на переговорах с послами Великого княжества Литовского в 1503 и 1504 гг. Тогда русские дипломаты заявили, что «вечный мир» с Великим княжеством не может быть подписан, пока под властью литовских князей остаются русские земли, «отчина» предков Ивана III, а следовательно и его самого. «Ано не то одно наша отчина, — заявляли русские представители от имени Ивана III, — кои городы и волости и ныне за нами: и вся Русская земля, Киев и Смоленеск и иные городы... з божьею волею, из старины, от наших прародителей наша отчина»⁷⁶. Так, не только другие европейские государства, но и само Великое княжество Литовское, в состав которого входили все белорусские и большая часть украинских земель, были поставлены в известность, что Русское государство не признает его власти над этими землями и будет вести борьбу вплоть до объединения под властью великих князей московских всей государственной территории древнерусской народности. Именно в таком смысле было конкретизировано понятие «отчины» Рюриковичей — «Русской земли» — на переговорах с Великим княжеством Литовским в 1563—1564 гг. В состав предъявленного тогда московскими дипломатами списка «русских» городов, которые должны войти в состав Русского государства, были включены не только все белорусские и украинские города Великого княжества Литовского, но и все города на украинских землях, захваченных польскими феодалами⁷⁷.

Существенно при этом, что русское правительство не ограничивалось декларациями, а начало конкретную борьбу за решение этих задач. Уже с середины 80-х годов XV в. оно вело необъявленную пограничную войну с Великим княжеством Литовским, которая привела к фактическому переходу под русскую власть части Смоленщины (Вяземское княжество) и «Верховских княжеств» в бассейне верхней Оки и Угры, что было закреплено соглашением 1494 г.⁷⁸ В 1500 г. началась новая большая война, после которой в состав Русского государства вошла Се-верская земля с Черниговом, Новгород-Северским и Путивлем, Брянск и небольшая часть Смоленщины (ряд волостей Мстиславского княжества)⁷⁹. Первые десятилетия XVI в. были заняты упорной борьбой за Смоленск, которая также завершилась его включением в состав Русского государства⁸⁰. В 1563 г. имел место поход Ивана IV на Полоцк.

Даже этот небольшой перечень ясно показывает, с какой энергией и последовательностью русское правительство вело борьбу за воссоединение русских, белорусских и украинских земель в едином Русском государстве. Однако на этом этапе удалось решить в основном лишь задачу собирания великорусских земель (часть Смоленщины еще оставалась в составе Великого княжества Литовского) и воссоединить часть земель Левобережной Украины. Ограниченность успехов, несмотря на затрату больших усилий, следует связывать с позицией, занятой в этом вопросе господствующими классами Украины и Белоруссии. В период первых русско-литовских столкновений 80—90-х годов значительная часть феодалов тех территорий, на которых развернулась война, активно выступала на русской стороне, порвав с литовской властью. Так поступил, например, целый ряд «верховских» князей, которые не только «сложили присягу» Литве, но и активно способствовали закреплению за Русским государством соседних с их уделами территорий⁸¹. Русско-литовская война 1500—1503 гг. началась с перехода феодалов Северской земли во главе со своими князьями на русскую сторону⁸², и цель военных действий заключалась по существу лишь в закреплении этой территории за Русским государством.

В начале XVI в. положение начало меняться. Когда в 1508 г. ряд украинских и белорусских феодалов во главе с кн. М. Глинским выступили против литовского правительства и проявили готовность вместе со своими владениями перейти на русскую службу, то немало украинских и белорусских феодалов не только не поддержали это выступление, но и активно участвовали в его подавлении⁸³. Когда Смоленск в 1514 г. под давлением смоленских горожан открыл ворота русским войскам, часть смоленских бояр организовала заговор, чтобы снова вернуть город в состав Великого княжества Литовского⁸⁴. Враждебное отношение значительной части украинских и белорусских феодалов к Русскому государству получило в эти годы свое отражение в особом литературном произведении, где воспевались подвиги крупнейшего украинского магната кн. Константина Острожского в битве с русскими войсками под Оршей в 1514 г. Сравнивая К. Острожского и его воинов с героями античной и библейской истории, автор заканчивал его словами: «Великославному государю королю Жикгимонту Казимировичу буди честь и слава на векы победившему недруга своего великого князя Василиа Московского, а гетману его, вдатному князю Константину Ивановичу Острожскому, дай боже здоровье и щастье вперед лепшее, как ныне побил силу великую московскую, абы так побивал силную рать татарскую»⁸⁵.

Такая позиция определялась прежде всего социальными факторами. К началу XVI в. русская феодальная монархия окончательно сложилась как государство с сильной центральной властью, проводившей последовательную политику ликвидации особого положения отдельных княжеств и ослабления самостоятельных позиций крупной феодальной знати. В ином направлении шло развитие Великого княжества Литовского. Конец XV — первая половина XVI в. — время образования здесь огромных магнатских латифундий, превращения великокняжеской рады в орудие магнатов и ослабления центральной власти. Сложившееся положение было во многом результатом компромисса между верхушкой литовского боярства и наиболее богатыми и знатными украинскими и белорусскими феодалами (вроде упомянутого выше К. Острожского), которые получили доступ в великокняжескую раду и активно участвовали в создании в Великом княжестве выгодных для магнатерии порядков. Воссоединение с Россией лишило бы украинских и белорусских магнатов этих завоеванных ими позиций. Именно поэтому крупные феодалы-олигархи стали главной силой, враждебной всяким попыткам воссоединения.

Правлением этой олигархии были недовольны широкие круги мелких и средних феодалов. В этой среде было определенное стремление к сближению с Русским государством: в русском царе видели силу, которая может ограничить власть магнатов. Эта ориентация проявилась в 70-х годах XVI в., когда Иван Грозный выдвигал свою кандидатуру на польско-литовский трон. Но силы этой группировки оказались незначительными. Большая часть дворянства Великого княжества искала решения своих проблем на путях сближения с Польским королевством. Положение, занятое в государственном устройстве этой страны польской шляхтой, ее права и «вольности», обеспечивавшие ей особое, привилегированное положение и по отношению к податным сословиям, и по отношению к государственной власти, представлялось для средних и мелких белорусских и украинских феодалов своего рода социальным идеалом. Воссоединение с Россией не дало бы им подобных привилегий. В этих кругах такая идея получала все меньше поддержки. Подобная эволюция взглядов украинского и белорусского дворянства находила свое отражение и в изменениях его самосознания. Сближение феодалов разных национальностей на базе единой социальной платформы вело к усилению в сознании белорусского и украинского дворянства такого компонента, как «государственный патриотизм», в котором на деле воплощались узкоклассовые, эгоистические интересы господствующего класса — сословия страны. Общим языком для всех разноэтнических группировок в среде социально однородного дворянства все в большей мере становился польский язык. Правда, белорусские и украинские феодалы еще сохраняли сознание принадлежности к своей этнической общности, но это сознание постепенно ослабевало, приобретало пассивный характер. Такой, например, важный шаг общенационального значения, как издание в первых десятилетиях XVI в. на белорусском языке текстов Библии известным белорусским просветителем Г. Скориной, был предпринят при поддержке и на средства белорусских мещан г. Вильно, но без всякого участия белорусских феодалов.

В руках господствующего класса сосредоточивалась политическая власть и вооруженная сила. Не удивительно поэтому, что его позиция определяла внешнюю политику Великого княжества Литовского. К этому следует добавить, что на протяжении большей части XVI в. украинские и белорусские феодалы еще сохраняли значительное влияние на другие слои белорусского и украинского общества. В предшествующие столетия белорусы и украинцы привыкли видеть в «князьях» из своей среды руководителей в борьбе, в частности, за сохранение автономии своих земель перед экспансионистской политикой литовского боярства. Разобраться в том, что положение в корне изменилось и что украинские и белорусские феодалы ради защиты своих прав и привилегий заняли по существу антинациональную позицию, для народных низов было нелегко. К этому следует добавить, что и русское правительство, как правительство феодального государства, искало соглашения прежде всего с украинским и белорусским дворянством и не пыталось через его голову обращаться к другим слоям украинского и белорусского общества с призывом к их выступлению против государственной власти и дворянства. Так получилось, что в XVI в. объединительная политика Русского государства не встретила сильной поддержки со стороны населения Украины и Белоруссии.

Наметившиеся в первой половине XVI в. сдвиги получили отражение в акте так называемой Люблинской унии 1569 г. о слиянии Великого княжества Литовского и Польского королевства в один государственный организм — Речь Посполитую. В международном плане этот акт был прежде всего соглашением о союзе господствующих классов обоих государств, направленном против России и ее объединительной политики. Во внутреннем плане он означал утверждение на всей территории Великого княжества и Польши единой модели общественного устройства и важный шаг по пути слияния белорусских, украинских, литовских и польских феодалов в один господствующий класс — сословие с единым самосознанием, определявшимся интересами сохранения данного общественного устройства.

Это означало появление новых затруднений на пути к осуществлению объединительной политики Русского государства. Русское правительство пыталось препятствовать осуществлению этих планов, выдвигая в 70—80-х годах XVI в. адресованные феодалам Великого княжества предложения о разрыве Люблинской унии и заключении унии между Россией и Великим княжеством⁸⁶. Неудачный исход этой попытки лишний раз подчеркнул невозможность осуществления воссоединения восточнославянских народов путем соглашения между русским, белорусским и украинским дворянством. К концу XVI в., однако, в результате ряда важных сдвигов в социально-экономической, политической и этнической структуре белорусского и украинского общества наметились иные пути решения этой исторически назревшей задачи.

Примечания

1. Абрамович Д.И. Исследование о Киево-Печерском патерике как историко-литературном памятнике. СПб., 1902, с. 67, 78.

2. Голубев С.Г. Древний помянник Киево-Печерской лавры. — ЧИОНЛ. Киев, 1892, т. 6.

3. Рукопись 1474 г. писал «Ондрей Тферитин» (Гос. б-ка им. В.И. Ленина, собр. Моск. дух. академии № 43), рукопись 1514 г. — «дьяк Илия родом Новаграда Великого» (ГПБ, Q I, № 900).

4. В северо-восточном тексте, восходящем к тому же оригиналу — так называемой Московско-Академической летописи, изображения отсутствуют (Шахматов А.А. Исследование о Радзивилловской или Кенигсбергской летописи. СПб., 1902).

5. Шахматов А.А. Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI вв. М.; Л., 1938, гл. VI.

6. Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII века. М., 1969, гл. VII.

7. О составе главных общерусских сводов XV в. подробнее см.: Лурье Я.С. Общерусские летописи XIV—XV вв. М., 1976, с. 42—45, 93—105. 152—159.

8. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908, с. 342—347; Лимонов Ю.А. Культурные связи России с европейскими странами в XV—XVII вв. Л., 1978, разд. «Ян Длугош и русские летописи».

9. Исторические сборники XV—XVIII вв.: Описание рукописного отдела Библиотеки Академии наук СССР. М.; Л., т. 3, вып. 2, 1965, с. 107.

10. Об этом смоленском своде, известном в настоящее время как Белорусская Первая летопись, и его источниках см.: Шахматов А.А. Разыскания..., гл. XXVI; Приселков М.Д. История русского летописания XI—XV вв. Л., 1940, с. 155—158; Чамярыцкі В.А. Беларускія летапісы як помнікі літаратуры. Минск, 1969, разд. I; Лурье Я.С. Общерусские летописи..., с. 114—116.

11. Шахматов А.А. Разыскания..., гл. XX, XXIII, XXV.

12. ПСРЛ. Пг., 1915, т. 4, ч. 1, вып. 1, с. III—IV.

13. Joannis Dlugossii annales seu cronicae incliti regni Poloniae. Varsovia, 1964, lib. 1—2, s. 111, 121—122.

14. Там же. Varsovia, 1970, lib. 3—4, s. 100—101.

15. О времени составления и заказчиках труда см.: Чамярыцкі В.А. Беларускія летапісы..., с. 155 и сл.

16. Подробнее о политических тенденциях памятника см.: Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. М., 1959, с. 70—72.

17. Лихачев Д.С. Летописные известия об Александре Поповиче. — ТОДРЛ. М.; Л., 1949, т. 7.

18. См. подборку соответствующих летописных текстов в кн.: Добрыня Никитич и Алеша Попович. М., 1974, с. 338, 340—341—342; ПСРЛ. М., 1965, т. 15, стб. 336—338, статья 1224 г.

19. ПСРЛ, т. 15, стб. 338, 342—343, статья 1224 г.

20. Добрыня Никитич и Алеша Попович, с. 336.

21. Там же, с. 339.

22. Былины в записях и пересказах XVII—XVIII веков. М.; Л., 1960, с. 139—140.

23. См. подробнее: Лихачев Д.С. Культура Руси эпохи образования Русского национального государства. [Л.], 1946, с. 78—80.

24. Пропп В.Я. Русский героический эпос. М., 1958, с. 64.

25. Былины в записях и пересказах..., с. 148—165. В более поздних записях былин говорится и о других землях и странах, освобожденных киевскими богатырями от иноземных завоевателей; в частности, о том, как они «выручили из неволюшки» град «Кряков» (Краков). Как указывает В.Т. Пашуто, в таких былинах отразилась традиция совместной борьбы народов Центральной и Восточной Европы против монголо-татар (Пашуто В.Т. Героическая борьба русского народа за независимость (XIII век). М., 1965, с. 88).

26. Лихачев Д.С. «Эпическое время» русских былин. — В кн.: Академику Борису Дмитриевичу Грекову ко дню семидесятилетия: Сб. статей. М., 1952, с. 55—63.

27. НПЛ, с. 104.

28. Мелетинский Е.М. Происхождение героического эпоса. М., 1963, с. 445.

29. Лихачев Д.С. «Эпическое время» русских былин, с. 61.

30. Астахова А.М. Илья Муромец в русском эпосе. — В кн.: Илья Муромец / Подг. текстов статьи и комментарии А.М. Астаховой. М.; Л., 1958, с. 407—408.

31. Астахова А.М. Былины: Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966, с. 217 и сл.

32. Позиция московской стороны подробно изложена в ряде выступлений Ивана III в летописном рассказе о событиях 1471 г. (ПСРЛ. М.; Л., 1949, т. 25, с. 284—286) и в послании митрополита Филиппа в Новгород от 22 марта 1471 г. (РИБ. СПб., 1880, т. 6, № 102).

33. Лурье Я.С. Общерусские летописи..., с. 141—144.

34. Приселков М.Д. История..., с. 176.

35. ПСРЛ. СПб., 1862, т. 9, с. 9, статья 864 г.

36. Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII веков. М., 1980, с. 52—53, 98, 101, 188.

37. ПСРЛ, т. 9, с. 68, статья 1100 г. Для более ранних летописных сводов широкое обращение к фольклору не было характерно. Единственным следом использования фольклорной традиции в летописании XV в. могут служить лишь приведенные выше записи об А. Поповиче.

38. РИБ, т. 6, стб. 797—799, 1492 г. Подробный анализ идейного содержания памятника см.: Лурье Я.С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI века. М., 1960, с. 375—383.

39. ПСРЛ. СПб., 1911, т. 22, с. 440.

40. Там же, т. 9, с. 4.

41. Там же, с. 13, статья 876 г.

42. Там же. СПб., 1908, т. 21, ч. 1; с. 63.

43. Там же.

44. Там же.

45. Там же, с. 62.

46. Там же.

47. Дмитриева Р.П. Сказание о князьях владимирских. М.; Д., 1955, с. 161—162.

48. Гольдберг А.Л. Историко-политические идеи русской книжности XV—XVII вв. — История СССР, 1975, № 4, с. 62—64.

49. Там же, с. 164—165. Как правильно указал М.А. Алпатов, в «Сказании» не случайно подчеркивался вынужденный характер этого акта со стороны Византии: «получение из Византии царского титула киевским князем — это не акт милости, а дело, добытое мечом» (Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII—XVII вв. М., 1973, с. 170—171).

50. ПСРЛ, т. 9, с. 57—59, 64, статьи 989—991 гг.

51. Там же, с. 68, статья 1101 г.

52. Там же, т. 21, ч. 1, с. 127.

53. Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XII—XV веках. М., 1960, с. 15—16.

54. ПСРЛ, т. 21, ч. 1, с. 253.

55. Там же, с. 262.

56. Дмитриева Р.П. Сказание..., с. 179—180.

57. Там же, с. 180—181.

58. Сб. РИО. СПб., 1899, т. 71, с. 108, 28 ноября 1562 г.

59. НПЛ, с. 361, 1349 г.

60. См., например: ПСРЛ, т. 25, с. 177.

61. Иоасафовская летопись. М., 1957, с. 163, 1514 г. Подчеркивание в этом рассказе мотива освобождения прежде всего от «латинства» объясняется тем, что охарактеризованные выше политические идеи преломлялись в данном и ряде других текстов через призму взглядов их составителей — представителей высокопоставленного православного духовенства.

62. Рогов А.И. Супрасль как один из центров культурных связей Белоруссии с другими славянскими странами. — В кн.: Славяне в эпоху феодализма. М., 1978, с. 327—328.

63. РИБ. СПб., 1878, т. 4, стб. 231—232, 949.

64. Малышевский И.И. Подложное письмо половца Ивана Смеры к великому князю Владимиру. Киев, 1876.

65. Абрамович Д.И. К литературной деятельности мниха Камянчанина Исайи. СПб., 1913, с. 3.

66. См. признание униата Льва Кревзы в его трактате «Оборона унии» (1617 г.), что он должен пользоваться тем, что «находится в Московской хронике, хотя этот хронист не был расположен к латинникам» (РИБ, т. 4, стб. 227).

67. См. ссылку автора униатского сочинения Sowita wina (1621 г.), что о поставлении Иллариона Ярославом Мудрым говорится в «Московской хронике» (АрхЮЗР, Киев, 1893, ч. 1, т. 7, с. 449).

68. Творогов О.В. К изучению древнерусских хронографических сводов. II. О происхождении Хронографа западнорусской редакции. — ТОДРЛ. Л., 1972. Т. 27.

69. Рогов А.И. Русско-польские культурные связи в эпоху Возрождения. (Стрыйковский и его хроника). М., 1966, с. 112—113.

70. Кучкин В.А. Фрагменты Ипатьевской летописи в Киево-Печерском патерике Иосифа Тризны. — ТОДРЛ. Л., 1969, т. 24, с. 196.

71. Гуслистый К.Г. Исторические связи Украины с Россией до освободительной войны 1648—1654 гг. — В кн.: Воссоединение Украины с Россией. 1654—1954: Сб. статей. М., 1954, с. 50.

72. РИБ, т. 6, № 100, стб. 708—709, около 1458 г.

73. Kolankowski L. Dzieje Wielkiego Xięstwa Litewskiego za Jagiełłonów. W-wa, 1930, t. 1, s. 332.

74. Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. СПб., 1851, т. 1, стб. 37, июль 1490 г.

75. Базилевич К.В. Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV века. М., 1952, с. 305, 317. Интересно, что уже в конце XV в. при пополнении родословия русских князей в одном из переписанных в Белоруссии летописных текстов было записано: «Иван Великий самодеръжець всея земли Роуское, тесть князя великаго Александра Литовьскаго» (Шахматов А.А. Обозрение..., с. 236).

76. Сб. РИО. СПб., 1882, т. 35, с. 460, март 1504 г.

77. Сб. РИО. СПб., 1892, т. 71, с. 260, декабрь 1563 г.

78. Базилевич К.В. Внешняя политика..., гл. 6.

79. Там же, гл. 8.

80. Кузнецов А.Б. Русское наступление на Смоленск и его освобождение в 1514 г. — Тр. Мордов. науч.-исслед. ин-та яз., лит., ист. и экон. Сер. истор. Саранск; 1966, вып. 30; Зимин А.А. Россия на пороге нового времени: (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). М., 1972. гл. 8—9, 11.

81. Базилевич К.В. Внешняя политика..., с. 291—292, 296, 300—301 и др.

82. Там же, с. 450—451.

83. Об этом выступлении см.: Кузнецов Л.Б. К вопросу о борьбе Русского государства за воссоединение западнорусских земель в начале XVI в. — Тр. Мордов. науч.-исслед. ин-та яз., лит., ист. и экон. Сер. истор. Саранск, 1964. Вып. 27; Зимин А.А. Россия на пороге..., гл. 4.

84. Зимин А.А. Россия на пороге..., с. 167.

85. Супрасльская рукопись, содержащая в себе новгородскую и киевскую сокращенные летописи. М., 1836, с. 154.

86. См. об этом.: Флоря Б.Н. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI—начале XVII в. М.; 1978, с. 66—69, 113—114, 141—143.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница